Встреча с Мейерхольдом получилась короткой и, как показалось, скомканной. С беглого взгляда заметил в изможденном лице со впалыми щеками большую встревоженность, было видно, что мысли Всеволода Эмильевича поглощены чем-то другим. Он извинился, что лишен возможности обстоятельно, как хотелось бы, потолковать, и добавил, что давно мечтал о сотрудничестве.
Театральные репетиции явились для Лазаренко откровением. Новизна и необычность происходящего на сцене приковывали его взор, целиком завладевали его вниманием. Сначала, правда, был неясен общий смысл пьесы — о чем она? Но чем больше вслушивался в текст, густо насыщенный злободневностью, тем отчетливее осознавал: «Мистерия-буфф» говорит о революционных завоеваниях освобожденного народа и о том, как эти завоевания отражаются на судьбах людей всей планеты. Постановка, как он понял, была прямым откликом на манифест о театральном Октябре. Накануне он слышал на собрании сотрудников ТЕО выступление Мейерхольда и находился под огромным впечатлением страстного слова режиссера-новатора о решительной перестройке театра. Лазаренко увлекал призыв создать боевые, агитационные театральные коллективы и ставить открыто публицистические, митинговые спектакли. Это должен быть политически активный театр, широко использующий лучшие традиции площадного искусства, театр, отвечающий вкусам народных масс. Он полностью разделял эту программу и был убежден, что Октябрь должен прийти и на цирковой манеж.
Его тянуло на репетиции. Изо дня в день, точно завороженный, наблюдал он, как под руководством большого режиссера выстраивался спектакль, В особенности заинтересовала клоуна работа над ролью меньшевика-соглашателя; по сути, это был клоунский образ, который решался цирковыми приемами. К тому же играл меньшевика его давний знакомый, комик из оперетты Ярон, играл в остром рисунке, гротесково и буффонно. Образ получался удивительно впечатляющим: это был трусливый человечишка без собственных убеждений. В немалой степени успеху способствовали и внешние данные актера, как нельзя более выигрышные: небольшой рост и тщедушное, почти мальчиковое тело, круглая бритая голова с большими печальными глазами, а главное — голос своеобразного тембра: соглашатель говорил на высоких нотах, пискляво, дребезжащим фальцетом. И очень соответствовал характеристике, которую ему давали в прологе: «меньшевичочек с парой заплаканных щечек...» В его словах Виталий узнал несколько реплик из «Чемпионата». Впрочем, не только образ меньшевика перекликался с цирком, но и многое другое: здесь тоже не было, как на манеже, занавеса, не было декораций в привычном для театра понимании, а вместо этого — замысловатое нагромождение разновысоких станков и лестниц, кубов и площадок. В режиссерской трактовке он улавливал чутким ухом мотивы народных представлений, которые любил в юношеские годы смотреть на подмостках ярмарочных балаганов.
Как-то в перерыве к Лазаренко подошел скуластый юноша, крепыш с восточными глазами, в которых гнездились смешинки. Несколько смущаясь, он спросил: «Не узнаете? Астрахань, цирк Злобина... Я служил у него мальчиком на побегушках, разносил программки, поил лошадей, участвовал в клоунских пантомимах. И вот приехали на гастроли вы... Я прямо голову потерял. Объявил матери: «Хочу быть клоуном-прыгуном — и все!» Она так и ахнула: «Балаганщиком вздумал стать!» И тут же отдала 'меня в ученики сапожнику».
Теперь Лев Свердлин занимается у Мейерхольда и вместе с другими студийцами участвует в массовых сценах. Нашелся у Виталия здесь и другой почитатель — Борис Тенин; он видел Лазаренко не раз, знает назубок весь его репертуар. Открылся, что хотел бы попробовать себя в качестве рыжего.
Их троица сблизилась и каждую свободную минуту проводила вместе. Они садились в самом последнем ряду и, страдая от пронизывающего холода, грея руки в рукавах, шепотом оценивали игру актеров, шутили, делились впечатлениями о новых кинокомедиях, о кунштюках комиков — смех был их кумиром. О смехе во всех его видах больше всего и толковали, толковали увлеченно, с упоением и дотошностью знатоков.
На очередной репетиции вместо Ярона, игра которого в этой роли была такой яркой, Соглашателем вышел другой артист — Ильинский. «Сбежал наш Ярончик к себе в оперетку»,— сообщил, усмехаясь, Тенин. Новичок, сосредоточенный молодой человек, в больших очках без оправы, держался особняком, садился отдельно от всех; был всегда подтянут, аккуратен и наутюжен. К Виталию никогда не обращался, как те, кто хоть однажды побывал у них на цирковом представлении. «Видать, не любит наше дело,— подумал Лазаренко.— Ну что ж, поглядим, какая тебе цена в работе...» Ильинский не оплошал. Он тоже играл в цирковой манере, почти по-клоунски и нашел свои интонации и свои фортели, хотя ему не помогали, как Ярону, ни голос, ни фигура, а напротив, спорили с характером роли. Однако заступать на место мастера начинающему актеру не так-то просто, и режиссер чаще, чем другим, делал ему замечания, выкрикивал со своего места: «Больше издевки!.. Сатиричнее!.. Глумитесь над ним, осмеивайте!»
Однажды Мейерхольд вскочил и в сердцах шмякнул о стол свою красную феску: «Сколько же повторять: изничтожайте своего героя! Делайте его жалким и мятущимся!..» В следующий раз он порывисто вбежал на сцену в своих огромных валенках, торопливо размотал коричневый шарф толстой вязки, сбросил пальто на руки актеру и, энергично жестикулируя, стал объяснять ему что-то неслышное, затем вдруг легко, несмотря на свои нелепые валенки, впрыгнул на станок и в тот же миг преобразился: все увидели нечто рыхлое, мягкотелое, ничтожное, будто слизняк, которого просто хочется растереть ногой. Мейерхольд играл с такой правдой перевоплощения и с таким комедийным блеском, что восхищенные актеры устроили ему овацию.
Эти уроки были необычайно полезны не только Ильинскому, который в конце концов ярко и художественно убедительно вылепил остросатирический портрет двурушника, но и всем присутствующим, в том числе и Лазаренко, с жадностью постигавшему огромную воздействующую силу большого искусства.
А с Ильинским он со временем нашел общий язык, и тот пылко заявил, что неравнодушен к цирку. На его взгляд, драматический театр не поднялся бы до своих нынешних высот, если бы не взял многое от арены. Молодой актер охотно включался в споры о капризах смеха и любил порассуждать на эту тему.
— У вас в цирке,— мягко сказал он во время одной из бесед, протирая белоснежным платком стекла очков,— когда отрабатывается сложный технический номер, то движения рассчитываются по секундам. Ведь так? И в комизме тоже: очень важно выбрать момент для смеха. Чтобы это было ни секундой раньше, ни секундой позже. Как у вас неверный расчет грозит катастрофой, так и в комическом деле: пропустил нужный момент — все!
Смешная фраза повисла в воздухе. А ведь это — тот же провал... (Много лет спустя народный артист СССР И. В. Ильинский, вспоминая прожитые годы и людей, с которыми его свела судьба, не забудет и Лазаренко и поставит этого клоуна в один ряд с великим Гроком.)
Как-то перед началом репетиции Лазаренко пригласили к постановщику. Речь шла о париках для чертей. Мейерхольд выразил пожелание, чтобы у них от ужаса волосы вставали дыбом, как у цирковых рыжих,— и неожиданно улыбнулся. Улыбку на лице этого неистового человека Виталий видел впервые. Может ли товарищ Лазаренко объяснить парикмахеру технику этого дела? Отчего же, охотно.
А вскоре Лазаренко вместе с другими чертями пел на игривый мотивчик: «Мы черти, мы черти, мы черти, на вертеле грешников вертим...» И легко, в такт мелодии, подтанцовывал, выделяясь своей балетной выучкой, и когда однажды дирижер сильно убыстрил темп и партнеры Виталия один за другим отстали от ритма, он лихо продолжал отплясывать, доведя танец до конца. Режиссер остановил репетицию и быстрым шагом приблизился к рампе. Указав на Лазаренко, он громогласно изрек: вот такой актер нужен театру, с таким чувством ритма, с такой пластикой тела! И такими актерами он намерен сделать их всех.
.. .Голос Василия Каменского Лазаренко отличил бы из тысячи других. Во время перерыва тот гудел где-то в конце фойе. Увидел Виталия, радостно раскинул руки, встряхнул пышной, кудрявой шевелюрой и, сверкая белозубой улыбкой, устремился навстречу, балагуря: «Нигде от этого гаера не скрыться. Вездесущ: в кинематографе — Лазаренко, в госпитале — Лазаренко, в Сокольниках — Лазаренко, на благотворительном концерте у Корша — все тот же Лазаренко. И даже сюда каким-то образом пробрался!» И, посерьезнев, заметил, что пришел попрощаться с Володей перед отъездом, а заодно глянуть, как тут, агитзрелище созидается. Увлеченно и страстно рассказал об их с Маяковским мечте создать массовый революционный театр на Воробьевых горах.