Виталия радовало тесное, бок о бок житье с дорогими ему людьми — разумным наставником Сергеем Сергеевичем Альперовым и славным весельчаком Леоном Танти. Всю дорогу не без интереса наблюдал он, как Альперов-отец то и дело набрасывает какие-то строки в своем блокноте. Любопытно, что он там берет на карандаш? Долгие беседы, а подчас и жаркие споры со старым клоуном-мудрецом будили и оттачивали мысль. К сожалению, такое тесное духовное общение уже больше не повторилось: жизнь Сергея Сергеевича Альперова, которому Лазаренко столь многим обязан в своем развитии, была на излете. Через два года, больной и немощный, он сошел в могилу, оставив прекрасную память по себе — свои записные книжки. Заполненные интереснейшими заметками, наблюдениями за жизнью, размышлениями, характеристиками артистов и цирковых деятелей, с которыми его сводила нелегкая судьба, эти блокноты, сохранившие для потомков впечатления минувших десятилетий, послужили основой для книги его сына «На арене старого цирка», отразившей период становления и развития этого искусства в России.
Человек пытливый и наблюдательный, Лазаренко нашел и в поездке еще одну открытую дверь в школу знаний. В своих записках он отметил, что сразу те распознал в лекторе агитпоезда талантливого пропагандиста, личность незаурядную, и пристрастился слушать его яркие выступления.
Работа с агитцирком сделала Лазаренко зорче и мудрее. Сам он скажет потом: «Воротился я, став на голову выше».
После долгой, изнурительной поездки Виталию Лазаренко выпало прожить вместе с семьей полтора безмятежных месяца в селе Фабричном, у родственников жены, среди мирной природы, под благодатными лучами солнца, с катаниями на лодке по Суре, с прогулками в дремучий, нетронутый бор по грибы и ягоды, с ночевками на сеновале.
Верный своему обыкновению не пропускать ни одной возможности потолковать с людьми, он частенько беседовал с отцом Марии, Яковом Ксенофонтовичем, и его земляками. Решение X съезда РКП (б) о новой экономической политике подняло дух у крестьянства. Резкий поворот руля встряхнул деревню, влил в нее животворные силы. Теперь, после отмены продразверстки, совсем другое дело, толковали повеселевшие мужики, а то ведь паршивого гвоздя купить негде, излишки продать не моги...
В этих разговорах рождались новые планы — отразить на манеже перемены в настроениях трудового люда. В голове теснились творческие замыслы. Возвращался, горя желанием скорее приняться за работу.
Однако по приезде он встретил странное отношение к себе со стороны циркового руководства: ему дали понять, что Москва уже забыла его, что на дворе другие веяния и другие запросы, эпоха агиток миновала, пропаганда надоела публике, сегодня она ищет в цирке отдыха, жаждет красоты и беззаботного веселья.
Такой оборот дела прямо-таки ошеломил. Как же так? Что за ересь! Уж не розыгрыш ли это?.. Лазаренко был глубоко уязвлен таким небрежением к себе. Негодование кипело в его душе. Да кто он такой, этот Дарле!.. Пустейшая личность, у него и стрижка и мозги «под нолевку». И в цирк-то попал невесть как. Люди рассказывали: у себя в Австрии выступал в третьеразрядных варьете с простеньким жонглерским номерком, а в Россию его война забросила: в плену бы гнил, спасибо, революция освободила. А теперь гляди-ка — важная птица, судьбами нашими распоряжается. Здесь, в нашей стране, этот чужак считает себя законодателем вкусов. Втерся в доверие к Рукавишниковой, она ему в рот смотрит, своего разума лишилась. «Не упорствуйте, товарищ Лазаренко,— повторяла и она,— поймите же наконец: сегодня зритель ждет от искусства глубины, психологии, тонкости. А ваши плоские вирши не желают слушать. Так же, между прочим, как и обожаемого вами Маяковского не хотят уже читать. Делайте, как советует Фриц Рудольфович: смешите, развлекайте, и все будет хорошо».
Чуть позднее встретил обоих Танти — вышли из кабинета начальства мрачнее тучи. Леон невесело стукнул друга по плечу и, не проронив ни слова, зашагал на улицу, а Костя буркнул: больше не нуждаются в нас. В этот же вечер забежали попрощаться и укатили на Кавказ.
Эсфирь Шуб тоже нашел настроенной как-то необычно, что-то явно угнетало ее. Долго отнекивалась, а потом прорвало: собралась уходить отсюда. Но не потому, что охладела, нет, к цирку она по-прежнему всей душой, но вокруг творится непонятное... Рукавишникова сумасбродствует, вместе с Дарле все взяла в свои руки, командует, с художественным советом считаться перестала. Вообще эти двое творят, что в голову взбредет: то делали из цирка плохой драматический театр, то насаждали балет, а теперь ударились в чистое развлекательство.
— Вот-вот, и мне сказали: «Эпоха агиток миновала...» Да разве можно сдавать позиции, уходить в кусты? Именно сейчас и нужна агитация, сейчас в особенности надо воспитывать народ. И цирк — прекрасная общественная трибуна. А они чем увлеклись — буржуев ублажать: «Отдыхайте, миленькие, веселитесь, родненькие...» Вот уж верно: дивная пара — гусь да гагара... А вы-то в секции что смотрите?
— Секция влачит жалкое существование,— с горечью ответила Шуб.— Рукавишникова, словно мифическая Пандора, открыла ящик зла и выпустила на цирк все несчастья... Я рассказала обо всем товарищу Мейерхольду. Всеволод Эмильевич разделяет мою тревогу.
Много лет спустя Эсфирь Шуб, вспоминая об этой поре и о своей работе в цирке, скажет на страницах мемуаров: «Все попытки авторитетных знатоков циркового искусства убедить Рукавишникову, что это неправильный путь для цирка, ни к чему не привели»*. В этой же интереснейшей книге содержатся и дорогие для нас штрихи к портрету Лазаренко: «В представлении зрителя клоун всегда был или с белым, обсыпанным пудрой лицом и в шутовском костюме, или коверным рыжим. Виталий Лазаренко появлялся в гриме, который делал его лицо розово-фарфоровым, а черные прямые, тонко вычерченные брови придавали всему его облику задорно-молодой вид. Красивый, в красочном костюме, он вызывал восторженные аплодисменты зрителя с первых же минут появления на арене»*.
*Шуб Э. Крупным планом. М., «Искусство», 1959, с. 59.
*Там же, с. 44.
Этих строк Виталию Лазаренко видеть не привелось. Книга Шуб вышла через двадцать лет после его смерти. Но часто будет перечитывать трогательную запись, сделанную ею в его альбоме: «Товарищ Лазаренко! Я верю, что мы встретимся еще с вами в общей работе, в цирке, когда в цирке будет подлинный цирк, а на арене будет царить цирковое мастерство лучших артистов и вы будете среди них».
Вскоре после столкновения с Дарле Лазаренко, натура гордая и независимая, сказал самому себе: народ — везде народ и, собрав небольшую труппу таких же энтузиастов, верный своему остро развитому сознанию гражданского долга, отправился по городам Республики. Как и прежде, он нес людям живое, политически страстное слово и пафос революционной идейности, по-прежнему сокрушал врагов новой жизни сатирическим смехом и дарил зрителей хорошим настроением.
В начале зимы 1921 года Театральный отдел Наркомпроса назначил Вильямса Труцци заведующим художественной частью обоих московских цирков. В цирковых кругах толковали, будто сделано это по распоряжению наркома, которому о Труцци рассказывал недавно вернувшийся в Москву Л. В. Собинов, встречавшийся с обаятельным цирковым премьером в Севастополе. Беседа с Труцци произвела на наркома якобы столь благоприятное впечатление, что Луначарский без колебаний решился поручить ему этот ответственный пост.
В ходе беседы Труцци рассказал, что состояние циркового дела в настоящее время самое плачевное. Во главе большой труппы он почти целый год двигался с берегов Черного моря к центру России и оказался очевидцем повсеместного упадка цирка, вызванного гражданской войной. Выход из кризиса, на его взгляд,— в приглашении иностранных артистов, главным образом тех жанров, недостаток в каких ощущает наш рынок.
Вопрос о подписании договоров с иностранными гастролерами рассматривался на Коллегии Народного комиссариата просвещения и был решен положительно. У Луначарского была на этот счет своя точка зрения. Он считал, что, контрактуя иностранцев, следует руководствоваться таким принципом: эквилибристы или гимнасты могут быть и чужеземные, но клоуны — обязательно свои. Нарком выдвинул две стержневые задачи: первая — широко ставить пантомимы на темы современности и вторая — возродить подлинную сатирическую клоунаду.