Художник широкого кругозора и к тому же энергичный организатор, Труцци, присмотревшись, пришел к выводу, что для столичных цирков программа явно слаба. И в особенности удручающее впечатление оставляли клоуны — какие-то жалкие фигляры! Неудовольствие усугубила резкая статья в центральной газете, озаглавленная «Пленник нэпа». Дирекцию остро критиковали за то, что она шла на поводу сытого нэповского зрителя. Все, что отражало нашу жизнь, выброшено вон. С арены перестало звучать острое, злободневное слово. Выражалось сожаление, что теперь нет остроумных выступлений Лазаренко и братьев Танти. Упрек был справедлив и, что называется, подлил масла в огонь. Действительно, где же Лазаренко? Где Танти? Почему их нет здесь? Рассказывали: еще недавно они были украшением программы.
Исполненный решимости превратить оба цирка в образцовые, Труцци приказал администратору разыскать «беглецов». Вскоре ему доложили, что братья Танти прочно обосновались в Тифлисе, возглавляют цирк, любимцы города, приехать отказались. Лазаренко найти удалось с большим трудом, ездит по провинции. Сам расклеивает афиши. Узнав, что его приглашает Труцци в Москву, очень обрадовался и пообещал к Новому году непременно вернуться в столицу.
Встреча друзей была бурно-радостной. Оживленный и веселый, Виль повел приятеля к себе домой, представил жене, Эмме. Пораженный красотой молодой женщины, Лазаренко подумал восхищенно: «Вот пара, просто заглядение!»
От громких голосов проснулся и заплакал ребенок. Труцци извлек из импровизированной постельки хорошенькую малышку:
— Прошу любить и жаловать: Иоланта Вильямсовна... Подумать только, какие перемены! Да ведь не виделись почти пять лет, сколько воды утекло. Хотелось поговорить, порасспросить друга обо всем и самому рассказать. И лучше всего — пойти бы в цирк.
— Лошадками что ж не похвастаешь? Слыхать, отменную конюшню собрал.
Как и рассчитывал хитрец, сразу же клюнуло. Глаза у Труцци заблестели:
— Пойдем, пойдем. Пришлось, знаешь, начинать от ноля. Спасибо Буденному Семену Михайловичу — помог. Теперь мы разжились первоклассными экземплярами. «Восьмерку» уже выпускаю в манеж.
Потом они сидели в полумраке пустого цирка, и Труцци вспоминал вслух свои мытарства: это, брат, было что-то невероятное, столько всего приключилось с того дня, когда расстались в Туле,— тысяча и одна ночь! Сто раз погибнуть мог и от голода и от пули. Хлебнул, одним словом, горя.
— В Севастополе организовал нечто вроде товарищества. Знакомый художник написал мне большую вывеску — «Народный цирк». Ставили трюковые пантомимы, представь, даже «Черного пирата»; перелицовывали номера; гастролеров приглашали, эстрадных корифеев: Вертинский выступал, Павел Троицкий. Уговорил даже самого Собинова, тоже пел на манеже. Так вот и продержались почти два года. Ну а когда в город вошли наши, тут и совсем ожили. Стали собираться на гастроли всей труппой. Двигались от города к городу. В Харькове получаю телеграмму: «Приглашаетесь Москву переговоров тчк Луначарский». Дальнейшее тебе известно. А как ты? Как у тебя?
Захваченный рассказом друга, Лазаренко без энтузиазма поведал о своей жизни за эти же годы и закончил последней поездкой. Мотался по Белоруссии: Орша, Гомель, Витебск, Минск, Могилев. Побывали в Брянске, в Курске, в Смоленске. Ездили небольшой коммуной, по-братски, дружно: один за всех, все за одного.
Труцци, потирая ноющую коленку, озабоченно спросил: как с репертуаром? Как с костюмами, с реквизитом и прочим? Нужна
209
ли какая-нибудь помощь? А потом сказал, повеселев: рад, что снова вместе. Они еще покажут всяким выскочкам, как вести цирковое дело.
— Знал бы ты, какой бой пришлось выдержать из-за тебя. Ну да бог с ними. Дадим громкие анонсы: «Едет Виталий Лазаренко». Вот только- досадно, что Леона с Костей не будет рядом. Сообща они горы свернули бы.
После стычки с Дарле и такого большого перерыва Лазаренко поставил перед собой задачу дебютировать в Москве только во всеоружии. В первую очередь он решил обратиться с просьбой о новом репертуаре к Маяковскому.
Декабрьским утром добрался трамваем до центра и отыскал в Лубянском проезде высокий дом под номером три. Здесь, как он знал, был рабочий кабинет поэта, и здесь его можно застать скорее всего. Однако возвращался ни с чем, соседи по большой, многолюдной квартире сказали: Владимира Владимировича нет, уехал за границу, в Берлин.
Кинулся к Адуеву. «Рад бы, дорогой Виталий Ефимович, всей душой, но завален работой». Извиняющимся тоном объяснил: эстрадники давно уже дожидаются своих куплетов и фельетонов, а Теревсат — скетчей. И к тому же сейчас в Камерном театре идут последние репетиции «Жирофле-Жирофля», написанной им совместно с Арго, приходится проводить там целые дни.
И все же упорнейший из всех «заказчиков» жаркими словами и щедрым авансом (в ту пору артисты оплачивали произведения для сцены и арены из собственных средств) сумел поколебать молодого автора. Глядя, как Адуев достает из ящика письменного стола стопку чистой бумаги, подумал: сейчас скажет свою любимую приговорку: «Попробуем разжечь наш старый примус!», и дело пойдет. Работать с этим увлекающимся, легким человеком он любил, тем более что между ними уже сложилось тесное сотворчество.
— Итак, о чем сейчас толкуют больше всего? — начал Лазаренко и сам же ответил: об авиации. Аэроплан сегодня — гвоздь сезона. «Трудовой народ, строй воздушный флот!» «Будущее России — крылья авиации» — это сказал Василий Каменский. А он знает, он пилот.
После этого вступления Лазаренко заговорил о сути: надумал он совершенно новый прием, который позволит решать многие темы по-цирковому.
— Представьте себе: я летаю под куполом цирка и с борта самолета гляжу на грешную землю в подзорную трубу и рассказываю обо всем, что вижу, и об отрицательном и о положительном, но рассказываю, конечно, не просто, а смешно, остроумно...
Адуев загорелся:
— Великолепная выдумка! Прекрасная форма — по своей простоте, по оригинальности, по своим возможностям. Браво, браво! Построим небольшой аэропланчик с пропеллером, нечто вроде «Авро»...— И вдруг спохватился: — Да, но как же он будет летать? Ведь это же какой силы мотор потребуется?
Никаких моторов! Клоунская фантазия, она может все. Обыкновенная тачка, на которой униформисты отвозят и привозят ковер,— вот вам и самолет. Дело за малым — за острым текстом.
Писал Адуев быстро, словно играючи и нисколько не смущаясь присутствием «заказчика». Придумав удачные строки, вскакивал, довольно потирая руки, и пускался декламировать эпиграммы. Знал он их бессчетно.
В короткие передышки между работой Лазаренко просил поэта почитать что-нибудь, и тот, зная склонность артиста к стихам, охотно потчевал его лирикой, которую в печать не давал.
Рифмованным строкам клоун отдавал предпочтение и в своем репертуаре, считая, что они во много раз острее выражают мысль. Нередко, особенно во время гастролей, когда требовался быстрый отклик на то или иное событие, а рядом не оказывалось поэта, он писал сам. Во время странствий по дорогам Белоруссии Лазаренко всерьез взялся за перо и, показывая друзьям написанное, шутливо объяснил: «Являться муза стала мне». И вот в результате этих свиданий родилась небольшая книжечка стихов «Пятна грима».
За исключением десятка-другого удачных, искренних строк стихи, прямо сказать, не прибавили славы отечественной поэзии. Интересно, что книжечку он посвятил памяти своего учителя, незабвенного Анатолия Леонидовича Дурова.
Попутно заметим, что минорный эпиграф, предпосланный стихам — «И у шута минуты скорби есть»,— а также некоторые строфы дали основание иным из биографов Лазаренко заключить, что в этот период артист испытывал творческую растерянность и душевный спад. С подобным утверждением трудно согласиться. Материалы его архива и свидетельства многих людей, близко соприкасавшихся с ним в это время, не подтверждают такого вывода. Напротив, скорее можно говорить о творческом подъеме. Именно тогда выпустил он в свет лучшие свои номера: «Аэроплан», «Извозчик», «Дискуссия о выеденном яйце», «Выставка».