Стихи из книги «Пятна грима», вышедшей в свет в 1922 году, Лазаренко читал иногда в свои бенефисы, и, надо сказать, не без успеха, чему, по всей вероятности, способствовали их разговорная интонация и налет мелодраматизма. Похвальные отзывы газет и шумные аплодисменты должно также отнести на счет подлинного темперамента автора-декламатора.
В стихотворении «Вы и я» Лазаренко обронил признание: «А знаете ли вы, что я не сплю ночами, обдумывая каждый трюк». Действительно, своим профессиональным интересам он служил с подвижнической истовостью, самоотверженно, словно отшельник, принявший схиму, отметая все, что не касалось его работы. Однако преподносила она ему не одни лавры. Случалось, и не раз, испытывать и муки изнурительного поиска и горечь неудач, нередко его охватывали сомнения, а то и отчаяние.
На этот раз трудились с Адуевым особенно напряженно: за месяц был создан почти весь новый репертуар... Еще бы недельку померекать и поспорить, но Труцци настаивал: надо начинать, давно пора!
Дебютант стоял, уже в костюме и гриме, у занавеса, волнуясь и перебирая по обыкновению в памяти детали оформления — многочисленный реквизит и все, что связано с помощниками, ведь его успех во многом зависел от их внимательности и усердия. Его окликнул Труцци: «Ну, Лазарь, иди и воскресни! Так, что ли, сказано в Писании? А я — в ложу, «болеть».— И, склонясь к уху, шепнул всегдашнее: «Ни пуха...»
Когда Николай Иванович Ллойд, лучший, по утверждению Лазаренко, шпрехшталмейстер, объявил зычным, хорошо поставленным голосом его имя, цирк загрохотал дружной овацией. «Не забыли!.. Не забыли!» — торжествовал он, двигаясь по манежу под бравурные звуки музыки своим быстрым, летучим шагом, почти бегом, с поднятой в правой руке шапчонкой, и, обойдя традиционный круг приветствия, остановился в той точке, где, как он знал, была лучшая слышимость, и стал громко читать вступительный монолог, обращаясь ко всему цирку, к каждому сектору:
«Я после долгого явился перерыва
И, от волнения дыша едва-едва,
Под звуки моего любимого мотива
К тебе навстречу вновь бегу, Москва.
Я вижу, что мои старанья не напрасны,
Я вами не забыт, как давняя мечта.
И я по вас соскучился ужасно.
Здорово, москвичи, привет вам от шута*..»
Потом, лукаво улыбаясь, Лазаренко объявил, что больше не желает быть клоуном, что овладел новой профессией, стал пилотом, и собирается летать, а в подтверждение своих слов надевал на голову шлем и очки авиатора и приглашал импозантного, во фраке Ллойда полетать на аэроплане.
— А где же ваш аэроплан?
— Странный вопрос—«где»! Ну ясно — в ангаре. Сейчас его выкатят — и пожалуйте, полети-и-им!
И далее следовала короткая шутовская интермедия с тачкой, которую клоун-пилот на глазах у зрителей превращал с веселым балагурством в диковинный аэроплан: вместо крыльев — две метлы, рулевое управление — обруч от венского стула, пропеллер — грабли. «Воздухоплаватель», крепко сжимая штурвал, командовал:
— В полет!
Двое дюжих униформистров во всю прыть везли тачку с пилотом по кругу, и вот подхваченный тросами «аэроплан» — смотрите-ка! — и впрямь взмыл в воздух, к немалому изумлению шпреха, и круг за кругом летает над барьером. Клоунская шапчонка, закрученная в свиток, превращена в подзорную трубу, в которую наш авиатор усердно разглядывает землю...
В шутовскую игру включался и степенный шпрех. Вскинув голову, он спрашивал:
— Где пролетаете? Что видите?
— Лечу над матушкой Москвой...
— А почему вы решили, что это именно Москва?
— Уж больно часто вспоминают матушку...
Следующий вопрос шпреха — и снова короткий, смешной ответ клоуна-пилота, которому «сверху все видать как на ладони». Вот так в затейливом диалоге разворачивалось острословное обозрение городской жизни, затрагивающее актуальные для того времени темы.
Клоунскому воздушному кораблю ничего не стоило покружить и над чужедальними странами.
— А теперь где летите?
— Над Великобританией.
— И что, действительно Великобритания велика?
— По аппетиту — велика, а по территории — с Марьину рощу...
— А что вы там видите?
— Да ничего хорошего — туман... сплошной туман...
В емкой, доходчивой форме сатирик освещал актуальные, но скоротечные события международной политики, необыкновенно сложной в эти годы. Клоун-обличитель широко пользовался меткой шуткой, игрой слов, намеком-недомолвкой, понятной каждому, комическим сгущением, а то и соленым словцом.
Воодушевленный большим успехом «Аэроплана», Лазаренко, которого всегда влекла оригинальная форма и острохарактерные роли, набросал на полях текста свой новый, к сожалению, почему-то неосуществленный замысел: «Использовать круговые полеты на тросе в образе бабы-яги в ступе или верхом на метле».
Во втором отделении он блеснул еще одной яркой новинкой — скетчем «Балерина». Это был живой отклик на модное поветрие: в первые годы нэпа расплодилась уйма балетных студий самых различных толков и направлений, в которые слетались, как мотыльки на огонь, жаждущие славы девушки. Клоун выступил со смешной пародией на этих сильфид, беззаботно порхающих, несмотря на царившую кругом разруху. Средствами сатирического заострения он показывал внутреннюю несостоятельность скороспелых балерин, легкомысленно строящих себе воздушные замки, лишенных не только дарования, но и достаточной профессиональной подготовки.
Клоун представал перед зрителем в обличье этакой беспечной пустельги, которая отрекомендовывалась публике как «известная балерина мадемуазель Клементина». Комический эффект вступительного монолога достигался несоответствием между ее претензией на изящество и грубыми, вульгарными манерами и речью. Смешили публику невежественные суждения о профессии балерины, произносимые с апломбом: «Руками печально разведя, исполняла помирающего лебедя...», «Делаю самые разнообразные движения в состоянии полного полуобнажения».
Пародия была пронизана танцевальными заставками. «Балерина» иллюстрировала ими свою биографию. До революции она танцевала, «не предчувствуя веяния Октября», мазурку из «Жизни за царя». После падения царского строя плясала «Матлот», «не щадя здоровья, из уважения к матросскому сословию...» Позднее, в годы разрухи, героиня этой танцевальной истории «шастала» с ведрами на реку за водой и плясала, ну конечно же, «По улице мостовой...» «Но развеялось горе дней тяжелых и вернулись на рынок и масло и хлеб. И тогда, подучившись в разных школах, я стала откалывать «Ту-степ» и Туз-нэп».
В этой пародии Лазаренко представал виртуозом комического танца. «Балерина», в которой раскрывалась блестящая комедийная техника актера, долго продержалась в его репертуаре.
Завершалось выступление по традиции его коронным номером — прыжками через препятствия, на этот раз снова через лошадей, чего давно уже не было, ведь гастролировали большей частью по сценам. Пришлось перед премьерой изрядно потренироваться. Количество голов в живом барьере нарастало от прыжка к прыжку: сперва через трех, затем четырех и шестерых труцциевских красавцев. И перед каждым прыжком — новое четверостишие:
«С разбегом дружным и горячим,
Над морем лжи и горьких скверн
Чрез первый и второй мы скачем
В великий Третий Коминтерн».
Пока выводили и устанавливали еще двух лошадей, клоун-публицист, сбросив куртку и оставшись в двухцветном комбинезоне с открытыми руками, темпераментно читал новую строфу — гневный отклик на животрепещущую тогда тему: враждебные Советскому Союзу козни Лиги наций:
«Коль не захочет капитал
Пустить нас к западным рабочим,
Мы, как бы нам он ни мешал,
Так Лигу наций перескочим...»
В следующем прыжке Лазаренко показывал, как «быстро и смело женщина перепрыгнула старую семью и попала из кухни в ЦК женотдела».
Впрочем, прыгал он не только через живые барьеры. По примеру прошлых лет, когда цирковые конюшни были пусты, в качестве препятствий использовались символические изображения. Так, например, клоун делал сальто через огромную карикатуру на барона Врангеля, сброшенного красноармейским штыком в Черное море, или через многометровый плакат с надписью: «ПРОДРАЗВЕРСТКА».