Первый народный шут всегда занимал четкую активную позицию: критиковал недостатки во имя укрепления новой жизни. В моноскетче «Телефонная дррррррама», который исполнялся от лица махрового приспособленца и хапуги, он развенчивал смехом бюрократизм. Уже в утрированно-ироническом произношении слова «драма» слышалось насмешливое снижение предмета разговора. Далее следовало краткое вступление: «Еще одну тему затрону, номер и ясен и прост — как говорит по телефону лицо, занимающее видный пост в синдикате, или в тресте, или в другом подобном месте». Ведя телефонные разговоры с разными лицами, этот растратчик, обжора и прелюбодей как бы саморазоблачался. Гибко меняя интонации голоса и мимику, клоун набрасывал портрет этакого хамелеона, который с подчиненными груб и нагл, а перед вышестоящими пресмыкался.
Освещая теневую сторону какого-либо социального явления, актер нередко прибегал к приему комедийного преувеличения — гиперболе, или, по меткому выражению Маяковского, карикатурил мысль. Одним из наиболее ярких произведений, решенных в ключе гротеска, были «Похороны Виталия Лазаренко». Озорно нарушая жизненные пропорции, клоун разыгрывал церемонию собственного погребения. Метод скоморошьего алогизма не нов, известно, что еще шут Балакирев притворялся усопшим, чтобы послушать о себе откровенные речи. Для Лазаренко эта остраненная ситуация тоже была поводом предоставить различным членам общества случай высказать свою точку зрения по тому или иному вопросу.
Клоун один играл все роли. Он изображал усопшего, а потом вынужден был оставить гроб и взять на себя обязанности всех ораторов, произносящих надгробное слово. Выступающий сменял выступающего. С точки зрения всяких врагов Советской власти, Лазаренко — тот бич, который не давал им покоя. На взгляд директора цирка, «Лазаренко Виталий — самая большая из всех каналий», а успех его — «своего рода Курская аномалия». Но не только юмористический разговор о самом себе занимал артиста, это было бы слишком мелко для клоуна такого диапазона. Его привлекала возможность еще раз остросатирически ударить по социальному злу: по бирже труда и финансовым неурядицам, по мракобесам-церковникам.
Заупокойные речи смехотвор-насмешник заканчивал оптимистическим выводом: «Как видите, граждане, товарищи, братцы, Лазаренко и не думал умирать. А если смерть захочет к нему привязаться, пускай попробует его догнать». При этих словах знаменитый прыгун покидал арену стремительными флик-фляками.
Сегодня многое из исполнявшегося в ту пору Виталием Лазаренко может показаться не совсем понятным или примитивным. К тому же в пересказе, к сожалению, все эти репризы и сценки, рассчитанные на талантливое комедийное воплощение, в значительной степени утрачивают свою впечатляющую силу. Кроме того, актер творил для конкретной публики, как он сам говорил:
«Я всегда старался работать не «вообще», не «для всех», а для определенного зрителя, которого я знаю, которому у меня есть что сказать»* Вот этой аудитории он был понятен и неизменно встречал шумное одобрение.
Стараясь жанрово разнообразить свои номера, Лазаренко исполнял, например, «Письма», построенные хотя и не на новом, но эффектном приеме: предавать огласке якобы случайно попавшие в его руки чужие послания и разоблачать — а в других случаях сатирически характеризовать — то или иное антиобщественное явление. Вот, скажем, артист читал весточку от лица валютчика, который сообщал супруге, что «попробовал сыграть на валюте, а «они», не разобравши сути — чтоб их черт побрал! — пригласили его в Ревтрибунал. И живу я теперь довольно тесно... Когда увидимся — неизвестно, господь ведает, а не мы... Пишу, между прочим, из Бутырской тюрьмы, камера седьмая. Прощай, дорогая». Еще одно письмецо, из Москвы в Пермь,— довольно острая критика тогдашней жилищной проблемы. Брат извещает сестру Глафиру о получении новой квартиры. Радуется, что «обставились по последней моде: мы с женой спим в комоде, тетя Надя — в рукомойнике, а папа с мамой — на столе, как покойники...». Братец пытается отыскать преимущества и выгоды нового пристанища: поскольку оно «всего в квадратный аршин, то топить его нет никаких причин. Не страшна и вьюга: дуем друг на друга, дышим и надышаться не можем... Желаем и тебе того же».
В репризах, фельетонах, сценках, сыгранных клоуном-сатириком, в куплетах и частушках, спетых на арене в те годы, своеобразно отразилась нэповская эпоха во всех ее противоречиях.
Кроме Николая Адуева, Лазаренко сотрудничал и с другими литераторами — В. Типотом, М. Вольпиным, Я. Ядовым, М. Пустыниным. Они печатались в литературных сборниках «Синей блузы», новой, только что возникшей художественной формы агитационной эстрады, двинувшейся в триумфальное шествие по сценам России. Публицисту арены очень правились живые, злободневные, политически заостренные представления задорных и боевитых синеблузников — он не упускал случая побывать на их концертах.
Вскоре у Лазаренко завязались приятельские отношения не только с литераторами «Синей блузы», но и со многими актерами — у них было немало общих тем для разговоров. Синеблузники ценили в клоуне его новаторство. Как-то Михаил Пустынин назвал красного шута впередсмотрящим на корабле циркового искусства и добавил, что он предвосхитил «Синюю блузу». О том же самом свидетельствует и запись, оставленная в альбоме Лазаренко друзьями синеблузниками: «Ты раньше нас через прыжок и кувырк революционизировал цирк»
*Лазаренко В. Е. Из воспоминаний клоуна. — «Огонек», 1939, № 1.