Посоветовали сделать несколько снимков в гриме и костюме, при этом желательно, чтобы фотоателье было первоклассным — больше веры.
И вот Лазаренко без устали рассылает во все концы свои фотографии и письма- предложения господам директорам цирков. Он перестал тренироваться: все помыслы сосредоточены на поисках работы. Но ответов безвестный клоун удостаивался нечасто.
Приглашали Лазаренко главным образом в балаганы, а если в цирки, то в самые низкопробные, беднее бедного, так называемые "зонты", то есть одномачтовые шапито.
Подписывать контракты в таких заведениях не было принято; владелец присылал телеграмму примерно такого содержания: "Предлагаю двадцать месяц точка начать пятого точка телеграфьте согласие".
Когда Лазаренко впервые приехал в большую казачью станицу Великокняжескую — к Золототрубникову — и увидел посреди манежа нелепо торчащий столб, на котором держалась латаная-перелатаная бязевая крыша, он был порядком удивлен. Так это и есть "зонт"? Столь же странно было ему видеть, что барьер, ограждающий манеж, всего в одну доску, кое-как укреплен колышками, закрывается не двустворчатыми "воротами", как Ту Котликовых, а неструганой доской, что на конюшне всего одна лошадь, которая "шла под вольтиж и гротеск", выступала как "математик", была водовозом, на ней же доставляли сено и керосин, опилки и глину; она же перевозила труппу на новое место.
В маленьких цирках, держащихся на частой смене программы, Лазаренко приходилось выкладывать все, чему он научился у Котликовых: выступал с тремя номерами, кроме того, как все, стоял в униформе, помогая товарищам, пел в хоре, непременном в каждом подобном заведении, и еще участвовал в пантомимах и в групповых прыжковых номерах: "Шари-вари", "Большой батуд", "Конкурс прыгунов". И часто не уступал взрослым прыгунам.
Владельцы балаганов и "зонтов" обычно приглашали артистов, непременно оговаривая: "с постройкой"; это значило, что каждый член труппы должен участвовать в сооружении помещения. Чаще всего строили "из лапши", то есть из строительных отходов: из дощечек от упаковочных ящиков, горбыля, листов старого железа.
Лазаренко, по его признанию, не любил выступать в балаганах, кочуя с ярмарки на ярмарку. Тому были две причины. Первая — это тесные, крохотные сцены: мало того, что негде развернуться, так еще "гони-гони", все наспех, все скомкано, никакой художественности, главное — алчному хозяину выкроить лишний сеанс.
А вторая причина — обязательный выход на раус. Без рауса-балкона над входной дверью, где обязана появляться между сеансами вся труппа в костюмах и гриме зазывать публику, не было ни одного балагана, как не было, впрочем, ярмарки без увеселителей и табора цыган. Хозяева ценили Лазаренко как зазывалу: бойкий на язык, находчив и остроумен.
Что уж там, умеет, шельма, приманивать к окошечку кассы. Всех соседних зазывальщиков обскочит...
В дождливую ли осень, в зимний ли холод, по десяти-двенадцати раз на дню выходил он на раус, зычно выкрикивал рифмованные "складешины", приглашал, не жалея глотки, толпящихся поодаль. А голос у молоденького артиста в ту пору ломался, вот и сорвал, вот и пришлось расплачиваться за раусные надсаживания: всю свою актерскую жизнь Виталий Лазаренко разговаривал в манеже надтреснутым, осиплым голосом с хрипотцой.
Годы скитаний стали для юного Лазаренко великолепной школой практической жизни, выработали удивительную нетребовательность к житейским удобствам, поражавшую всех, кто знал его близко. Ориентироваться же в непростых вопросах морали и человеческих взаимоотношений помогала обостренная наблюдательность и с детства заложенная тяга к добру.
Но самое примечательное и, безусловно, первостепенное, чем отмечены эти годы, — утверждение себя в роли клоуна.
Веселое балагурство, забавные проделки и смешные клоунские фортели с детства влекли к себе Виталия Лазаренко. По всей вероятности, стремление к профессии комедианта совпадало с его внутренним настроем, с его характером, склонным к чудачествам и юмору, с ребячливой непосредственностью его души. Испытывая страстное, безудержное желание стать комиком, он шел к этой цели неотступно, подчас напролом, прилагая лихорадочные усилия и всегда с твердой верой в себя.
И вот наконец мечта сбылась. Лазаренко признали в качестве рыжего, признание было полным и безоговорочным. Сам он впоследствии отмечал, что не испытывал ни малейшего колебания — справится ли с этой ролью; не докучали ему сомнения, в какой из разновидностей клоунских профессий специализироваться. Ясно в какой — только разговаривающий клоун. Силу меткого слова он почувствовал, еще когда импровизировал на раусе.
Как некогда постигал он тонкости прыжковой акробатики, так ныне раскрывал для себя секреты клоунады — искусства, где нет жестких правил, формул и законов, где все или почти все постигается обостренной интуицией, с сытным путем и, безусловно, углубленными размышлениями, ибо цель, которую ставит перед собой истинный клоун, не только развлекать публику, но и заставлять ее задумываться. Не имея ни наставника, ни учебных пособий, ни тем более достаточной практики, Лазаренко вынужден был продвигаться вперед вслепую, на ощупь, пробуя и закрепляя. По-счастью, ему благоприятствовало следующее обстоятельство: выступая преимущественно в балаганах и мелких третьеразрядных цирках, начинающий клоун не знал никакого давления, в его репертуар никто не вмешивался. Предоставленный, по сути дела, самому себе, Лазаренко с жадностью перепробовал все, что видел у Андро Котликова, у буффонадных клоунов Олизаровского и Бондаренко из цирка Тюрина, смело, без оглядки выходил с не бог весть какими репризами, придуманными им самим.
И прежде, у Котликовых, постоянно слышал он слово "реприза", но лишь сейчас для клоуна-новичка оно получило свое конкретное наполнение. Реприза — клоунская шутка или острота, имеющая смешную концовку, — стала предметом его беспокойного поиска.
Он рьяно, где только мог добывал все новые и новые репризы. Расспрашивал бывалых артистов: каких рыжих встречали? Что да как делают? Если шутка нравилась, заучивал слово в слово, а затем повторял. Памятью Лазаренко обладал исключительной. Он долго помнил мельчайшие подробности событий, свидетелем или участником которых был, разговоры, впечатления, помнил человеческие лица, тембр голоса, шумы, запахи, цвета.
Мог в деталях воспроизвести беседу, происходившую много лет назад, с одного раза схватывал и копировал комедийную манеру понравившегося рыжего, его костюм и грим. (Небезынтересно, что именно с подражания художественным авторитетам начинали в свое время творческую жизнь многие впоследствии известные артисты.)
Лазаренко входил в огромный мир клоунского смеха с самоуверенностью молодости. Он комиковал, не скупясь на ужимки и гримасы, на грубости, на откровенное паясничанье, еще не зная удержу и меры, пересаливал и переигрывал. А чем брал, так это огромным внутренним чувством юмора и брызжущим обаянием юности.
Фигура клоуна-весельчака неотделима от циркового зрелища. Клоуны пользуются любовью народа с незапамятных времен. Сами выходцы из народа, они всегда держали его сторону. Люди зоркие, приметливые, острые на язык, они умеют подметить и рассказать хлестко о том, мимо чего другие прошли равнодушно. И мы весело и беззаботно смеемся, быть может, оттого, что каждому представляется: смеются не над ним, а над соседом.
Клоун — плоть от плоти древних скоморохов и бродячих комедиантов, поднаторевших в смехачестве. Корни родословной цирковых потешников уходят так глубоко в толщу народной жизни, что, право, и не докопаться до начала начал. В обиходе русского цирка слово"клоун"появилось сравнительно недавно, лет сто назад. Прежде говорили и писали — арлекин, фигляр, чаще же — паяц. Позднее появилось еще одно название — Иван-кирпич. Каким образом возникло это странное, повсеместно принятое прозвище, сказать с определенностью трудно. Возможно, такой псевдоним избрал себе какой-нибудь даровитый комик, чье подлинное имя не дошло до нас, а может быть, это слово бросили в манеж с галерки, без реплик которой не обходилось ни одно представление.