В том же письме к жене Лазаренко сообщал: «Третий концерт хотели дать в Новом городе (здесь есть и старый)... а должен тебе сказать, что в том городе все контрреволюционеры: генералы ходят в погонах... Пришел китайский пристав и сказал, что играть нельзя; предлог нашел, что мы не взяли какого-то разрешения в полиции... Словом, пробыли в Харбине пятнадцать дней, а из них играли только пять... Меня бойкотировали, называли агитатором Москвы».
В этом городе Виталий Ефимович встретил многих знакомых цирковых артистов, оказавшихся по разным причинам в эмиграции и влачивших жалкое существование. «Харбин произвел на меня плохое впечатление,— продолжает Лазаренко,— многие травятся, потому что абсолютно нет работы... При мне одна актриса, жена Пясецкого, отравилась, но ее спасли, словом, такое безобразие, ты себе представить не можешь... наездник Каргаполов, ученик Панкратова, торгует газетами... Встретил там артиста Теодора, который работал с Коко, в очень плохом положении. Единственное, что его спасает,— он рисует».
Обрадованный встречей, Теодор повел Лазаренко к месту своей работы, в православный собор, где ему заказали подновить иконы и настенную роспись на библейские сюжеты. Он взобрался на леса, и озорно щурясь, придал лику одного из святых сходство с Лазаренко. Вот проказник! Потом приятели отправились на Диагональную улицу, где высилось новое здание цирка.
Лазаренко был немало удивлен: с чего бы это так оживился директор Изако, у которого ему приходилось выступать еще в старые времена? Радушно зазвал в свою конторку, угощал сигарами. Франц Яковлевич — изворотливый делец, мог ли он упустить такую приманку, не поживиться лакомым куском. Торжественным тоном пригласил прославленного гастролера на открытие своего «Большого французского цирка» — десять выступлений, за ценой не постоит, но одно условие — ни слова о политике, только чистый юмор. С таким великолепным комиком они всех растормошат, пробудят от спячки, заставят хохотать до упаду.
— Мы с вами тут целую революцию сделаем!
Губы Лазаренко тронула насмешливая ухмылка; надевая шляпу и направляясь к выходу, он ответил:
— А у нас революцию уже давно сделали...
Сблизился он в Харбине с поэтом Сергеем Алымовым, человеком нелегкой судьбы: за участие в революционном движении его, девятнадцатилетнего юношу, царские власти выслали в Сибирь. Оттуда он вскоре бежал в Маньчжурию, скитался по Китаю и в силу превратностей военной поры оказался в Харбине, Изведал горечь существования в чужом краю, среди людей, настроенных враждебно к его любимой Родине, тяжело страдал от этой ненависти и потому так сильно потянулся к московскому гостю, в котором увидел посланца далекой Отчизны, представителя революционного народа, созидающего новую жизнь.
Через два года Алымов вернется на советскую землю, которой он отдаст свое перо, дарование, жар своего сердца. Здесь он удостоится чести быть одним из тех, чьи имена воплотились «в пароходы, в строчки и в другие долгие дела», как сказано у Маяковского. По Волге и Каме курсирует ныне белобокий «Сергей Алымов».
Свою привязанность к артисту и его искусству поэт выразил в стихотворении, публикуемом впервые:
«Как Октябрь, непокорно-вихрастый
И насмешливый, как мятежи,
Он ваш вождь, рискачи-гимнасты,
Для него в героизме — жизнь.
Высотой дразня ходули.
Не боится сломать ребро.
Не ему, храбрецу, не ему ли
Называть красоту сестрой?
Не ему ли, что весь — пружина,
Не ему ли, что весь — полет,
Моих песен-летяг дружина
На трапециях воль поет!
Он такой простой и смелый,
Что его нельзя не любить,
Но какое герою дело,
Что он может себя разбить.
Он клокочет огнем стихии
И прыжком, изумляющим взгляд,
Иллюстрирует мощь России,
Для которой нету преград»*
*Печатается с некоторыми сокращениями. Хранится в ЦГАЛИ, ф. 1885, оп. 3, ед. хр. 1, л. 88.
Все время, что Лазаренко пробыл в Харбине, они были неразлучны. Алымов охотно взял на себя роль гида. Движимый всегдашней любознательностью, артист много бродил со своим проводником из конца в конец «города великих могил», как называют китайцы Харбин. Он кишел «бывшими».
Дальнейшее пребывание в этой гнетущей, пропитанной духом купли и продажи атмосфере отчаяния, взаимной подозрительности и неприязни стало для Лазаренко сущей пыткой. «Я страшно устал,— писал он родным,— и приходят такие моменты, что я как будто в течение недели копал землю... не дождусь, когда мы будем вместе».
Вспоминая эту поездку, Лазаренко в своих записках сообщает: «В конце концов китайская полиция выслала меня из Харбина за агитационную работу» *.
*ЦГАЛИ, ф. 2087, оп. 1, ед. хр. 80(3).