В редакции Лазаренко повстречал многих давних знакомцев. И первым наскочил на него Федор Богородский, о котором долго ничего не было слышно. Все такой же неуемный и шумный, он потянул Виталия в коридор порассказать, порасспросить.
— Столько, брат, всякого за эти годы пережил, что и Синдбаду-Мореходу не снилось! Чего только не испытал, кем только не был: у себя в Нижнем работал в Ревтрибунале, в Оренбурге служил в ЧК, у вас на Дону был комиссаром военной флотилии, вернулся в Москву, заходил к тебе раза три, да все не заставал. Потом потянуло в манеж, поработал рыжим, может, слыхал — Ферри и Коко? И, наконец, осуществил давнюю мечту — стал художником, учился у самого Архипова.
Ну а к цирку, конечно, не остыл, хотя ему теперь многое не нравится, особенно раздражает умильное квохтанье руководящих дамочек вокруг арены. Он вот статью об этом написал и сам сделал набор в типографии, выделил шрифтом ударные места, чтобы слова трубили,
— Статью назвал «Даешь риск!». Послушай: «Нечего распускать слюни, опекая цирковых артистов от присущей им опасности, ибо опасность — сущность циркового искусства,— гремел он, читая вслух с вызовом в голосе.— Нелепо кричать об «опасностях» в цирке, без которых цирк — зеленая мещанская скука, а не крепкое, здоровое зрелище, воспитывающее в человеке волю к жизни, бодрость и смелость». Ну как? Согласен с такой точкой зрения?
Согласен ли он? Пожалуй, что да. Правда, слишком запальчиво, но в целом — что ж, верно, он и сам такого же мнения.
С этой сердечной встречи при всяком возвращении из гастролей в Москву Лазаренко не преминет повидаться с близким ему другом художником. А через несколько лет, когда общественность столицы будет торжественно отмечать юбилей знаменитого клоуна-публициста, уже солидный, с положением и животиком мастер-живописец вызовет шумное оживление набитого до отказа цирка, выйдя на арену для приветственного слова... на руках.
Там же, в редакции журнала «Цирк», Лазаренко свел знакомство с художником Дмитрием Стахиевичем Моором, талантливейшим графиком и карикатуристом. Артист и прежде хорошо знал оригинальные политические рисунки Моора, печатавшиеся в «Правде» и в журнале «Безбожник у станка», отмечал своеобразие их почерка, их юмор и сатирическую меткость; глубокое впечатление производили и мооровские плакаты времен гражданской войны. И вдруг этот, казалось, суровый художник-агитатор предстал большим любителем французской борьбы, веселых клоунов и затейливых эксцентриков. Частенько бывал в цирке, наведывался и на репетиции, делал в альбом наброски, а когда стал издаваться журнал, публиковал на его страницах остроумные шаржи, полные улыбок и метких характеристик, озорно подписанные на заграничный манер «MOOR». Художник давно уже навострил перо и на Виталия Лазаренко, сделал несколько набросков, но ни одним пока не удовлетворен. Вот и зашел как-то после выступления к клоуну в гримировочную, чтобы порисовать его вблизи, в надежде схватить главное.
Из беседы, к их немалому обоюдному изумлению, выяснилось, что они земляки, взросли на одной и той же степной земле, у обоих оказалось много общего: оба — лошадники, оба — любители зверушек и птах, оба истово поклоняются юмору.
Они так увлеклись беседой, что не заметили, как закончилось представление и цирк опустел. Внизу, в полутемном манеже, художник, запрокинув голову, рассматривал купол, галерку, все еще отгороженную от «чистой» публики, потом оглядел круг барьера, уже без красной дорожки и оттого выглядевший буднично, и вдруг стал приподнятым голосом объясняться в любви к цирку: он дорог ему своей романтичностью, тем, что здесь мужество, риск и опасность. Лазаренко возразил, покачав головой: нет, риск — будни цирка, что же в этом интересного. Да и риск-то когда? Когда ты плохо подготовлен, или небрежен, или не в форме. Л так — работа она и есть работа. Лично ему не приходилось слышать, чтобы цирковые хвастали риском, толковали о страхе, тут это просто не принято.
— Пусть так,— ответил Моор,— но согласитесь, ваш брат влюблен в свою профессию, как никто другой, я не раз наблюдал это.
Лазаренко беззвучно засмеялся:
— Да что там влюблен — жить без цирка не можем. Кому хоть однажды улыбнулась арена, на всю жизнь повенчан с ней вот этим обручальным колечком,— кивнул он в сторону барьерного круга.
После той первой встречи-беседы, затянувшейся далеко за полночь и продолжавшейся на улицах уснувшей Москвы, им захочется часто бывать друг с другом. Когда однажды в компании зашел разговор об идеальных личностях, о тех, кого принято называть положительными героями, его спросили: «Имеется ли такой среди знакомых вам людей?» И Лазаренко не задумываясь назвал Дмитрия Стахиевича Орлова, художника-карикатуриста, известного под псевдонимом Моор.
...В конце января 1925 года редакцию журнала «Цирк» портил известный американский писатель Майкл Голд, коммунист, редактор журнала «Новые массы», большой любитель циркового зрелища. Лазаренко понравился этот живой и общительный крепыш, свободно говоривший по-русски. Гость весело делился с окружившими его людьми своими впечатлениями о парижском цирке, где побывал незадолго до этого, и высказал очень интересные суждения о программе московского. Уразов попросил литератора написать о своих наблюдениях.
С огромным интересом прочитал артист в февральском номере большую статью Голда «Цирк в Америке, Франции и России». Под конец ее автор задавался вопросом: «Приспособит ли российский пролетариат цирковое представление к собственным своим целям?» И, отвечая на свой вопрос, высказал любопытную мысль: «В Америке и в Европе цирк достиг устойчивой эволюции, но в России он имеет возможность дальнейшего развития, русским есть что дать Европе».
— Американец прав! — веско сказал Уразов, подчеркнув в статье красным карандашом строку: «Рабочие вернут цирку его всенародное значение».
Смысл этих слов Лазаренко связывал с тем лозунгом, который сегодня увидел над оркестровой ложей. На кумачовом полотнище крупными буквами было выведено: «Цирк — массам!» Уразов заметил, что этот же призыв они начинают печатать на обложке журнала.
— Массы проявляют к искусству огромный интерес.— Он показал толстую пачку писем, получаемых ежедневно от рабкоров. Обсуждаются программы, вносятся предложения. Цирк любим народом. Но вот клоуны... Чуть ли не в каждом письме — критика и осуждение за грубость, за вопиющую безвкусицу, за пустопорожнее зубоскальство. Поднять клоунаду на идейную высоту — важнейшая задача момента. Уразов сообщил, что журнал готовит сейчас ряд статей на эту тему, будет объявлен конкурс на революционное антре для клоунов.
По настоянию Л. М. Данкмана Центральное управление госцирками заключило с любимцем публики Лазаренко долгосрочный контракт, и с 3 марта гастролями в Киевском цирке началась длительная поездка красного шута по городам страны.
В первых числах ноября Лазаренко приехал в Ленинград. Наконец-то Вильямсу Труцци удалось заполучить популярного артиста на арену руководимого им цирка. Здесь, в роскошном здании на Фонтанке, построенном семейством Чинизелли для столичной публики, уже работали и в этот сезон лучшие мастера буффонады: Эйжен и Роланд, клоун дрессировщик Шафрик, коверный Франц. Здесь же после нескольких месяцев разлуки Лазаренко обнял жену и сына. (Виталий-младший приехал еще к открытию цирка и под опекой Труцци дебютировал как ксилофонист.)
Так пронесся почти месяц. 28 ноября, после представления, были устроены двойные проводы: Лазаренко уезжал на Украину, а Труцци — в турне по европейским столицам, это были первые самостоятельные зарубежные гастроли знаменитого дрессировщика лошадей.
Собрались самые близкие друзья, застолье было шумным и необычайно веселым: большая труцциевская квартира то и дело взрывалась хохотом: два записных смехотвора, Эйжен и Лазаренко, состязались в шутках и балагурстве.
В Москву Виталий Ефимович возвращался переполненный впечатлениями. Под ритмичный стук вагонных колес он сложил шуточное посвящение Труцци — четверостишие, которое по приезде показал в редакции. Уразов прочитал, улыбнулся и, расставив запятые, сразу же отправил в набор.