Если люди валяются в сыпняке, долг художника писать плакат: «Вошь — враг Советской России» *.
Именно так и понимал свою обязанность актер-гражданин Лазаренко, сделавший творческим принципом активное вмешательство в жизнь,— он тоже страстно стремился к тому, чтобы его агитка была действенной.
Остропублицистическая сценка «Долой хулиганство!» была поставлена в характере балаганного представления, по-народному грубоватого, но зато необычайно доходчивого, выставляла на публичное осмеяние «бич нашей страны, трех потомственных представителей хулиганствующей шпаны». Красный шут демонстрировал и уничтожающе едко аттестовал распоясавшихся дебоширов, пьянчуг, сквернословов, насильников и воров: «Этот самогонку хлещет — дай боже! Тот по ночам раздевает прохожих». Под звуки блатной песни «Мурка» эти чудовищные персонажи из какой-то фантасмагории бесчинствовали, приставали к зрительницам...
Возмездие, однако, настигало отпетых головорезов: из всех четырех цирковых проходов появлялись подтянутые, собранные, решительные юноши, олицетворяющие сплоченность граждан, готовность покончить с хулиганством, в руках у них — плакаты с выдержками из 176-й статьи Уголовного кодекса РСФСР. Они окружали заметавшихся в страхе верзил: только что такие наглые, те все уменьшались и уменьшались в размерах и наконец, зажатые в кольце отваги и негодования, превращались в жалких карликов. В таком метафорическом истолковании подавалась идея несомненной победы социалистического правопорядка над конкретным злом тогдашней жизни. Пигмеи-головастики метались по манежу под свист клоунского кнута на потеху зрителей, низвергавших своим смехом колоссов на глиняных ногах. Бичом сатиры шут его величества народа управлял столь же искусно, как опытный дрессировщик — шамберьером.
Второго апреля 1928 года общественность Москвы торжественно отметила тридцатилетие творческой деятельности клоуна-трибуна. Один из участников чествования, прославленный певец И. С. Козловский, спевший в честь юбиляра на манеже вместе с А. В. Неждановой дуэт из оперы «Ромео и Джульетта», вспоминает: «Это был необыкновенный вечер. Виталий Лазаренко проделывал мастерские сальто и, к неописуемому восторгу Неждановой, падал у ее ног. Тогда я впервые познакомился с этим «гуттаперчевым» артистом, немного плакатного, но острого и свежего дарования*.
*Козинцев Г. Глубокий экран. М., «Искусство», 1971, с. 187.
*Козловский И. С. Вокруг одной программы. — «Сов. цирк», 1962, № 8.
Сохранилось большое количество документальных и вещественных свидетельств торжественного празднества, в том числе памятный жетон-значок, выпущенный в ознаменование этого события,— восьмигранник с изображением Лазаренко в клоунской маске. Сохранилось и множество приветственных телеграмм, и среди них — особенно дорогая народному шуту, от глубоко почитаемого им немецкого клоуна Эйжена. Плохо знавший русский язык, он написал другу: «Дай бог тебе на этот свет еще смеяться тридцать лет».
Понедельник 28 мая выдался очень жарким.
С полудня Лазаренко толокся в ожидании прибытия поезда на площади Белорусского вокзала, запруженной народом: вместе с тысячами других москвичей он пришел сюда встречать Горького, возвращающегося на Родину после длительного отсутствия. С именем Алексея Максимовича в сердце артиста связано особое чувство. Он не только любил книги писателя, но и глубоко был благодарен ему за давнюю привязанность к цирку. О тесных отношениях Горького с людьми арены клоун был наслышан и от Акима Никитина, и от наездника Пони Бедини, и от Ивана Заикина, и от Красильникова. Федор Богородский, гостивший недавно у Горького в Сорренто, увлеченно рассказывал, что в их разговорах частенько заходила речь о цирке — потолковать на эту тему Алексею Максимовичу доставляло явное удовольствие. Лазаренко и сам бережно хранил в памяти день, когда ему довелось соприкоснуться с этим удивительным человеком.
В один из весенних вечеров 1915 года по цирку «Модерн» разнеслось: Максим Горький приехал, в ложе сидит. «В антракте Алексей Максимович прошел за кулисы,— писал впоследствии клоун,— и я давал ему объяснения о работе лошадей. Алексей Максимович долго беседовал с нами, интересовался техникой нашей работы и спрашивал, как создается тот или иной номер»*.
К нынешней встрече Лазаренко готовился загодя и основательно. Пришлось изрядно поломать голову над тем, как выделиться в толпе, как изобретательнее приветствовать великого писателя. Повторять то, что уже было использовано во время юбилеев — прыжки и ходули,— не хотелось. Наконец вспомнил о маленьком автомобильчике, который смастерил один талантливый механик-самоучка. Рассказывали: когда этот человек проезжает на своей прямо-таки игрушечной машине по улицам, его сопровождают толпы зевак.
*Советский цирк. 1918—1938. Л. — М., «Искусство», 1938, с. 116.
Автолилипут был ярко декорирован хохочущими клоунскими рожами, для шофера раздобыли кожаную тужурку, фуражку с очками и перчатки-краги. Сам Лазаренко, облаченный в двухцветный костюм, ехал, стоя в этой крошечной открытой машине. Подготовил он и приветственное восьмистишие: он надеялся, что Алексей Максимович узнает его.
Однако из-за невероятной скученности он не мог пробиться даже к дверям вокзала. Не удалось приблизиться и к грузовику, превращенному в трибуну, с которой Горький выступил во время короткого митинга. И лишь когда машины с писателем и сопровождавшими его стали медленно выбираться из людского моря, Лазаренко попросил водителя сманеврировать и пристроиться к процессии.
Празднично настроенные москвичи, стоявшие двумя тесными шпалерами вдоль всего пути, оживлялись, завидев в колонне автомобилей игрушечную, пестро разукрашенную «блоху», и в ней узнавали популярного артиста в ярком клоунском костюме, приветственно махавшего рукой.
Эти же два напряженных года вместили в себя и поездку по городам Дальнего Востока, и шефское обслуживание пограничных войск, о чем рассказал сам Лазаренко в путевом очерке «20 дней на китайской границе», опубликованном в журнале «Цирк и эстрада» за 1929 год, и участие в героико-батальной пантомиме «Махновщина», этапной для советского цирка.
Ставил ее Вильямс Труцци, незадолго до этого вернувшийся в Россию после триумфальных гастролей в Лондоне и Париже. Новая работа увлекла его. Он понимал, что время «Черных пиратов» миновало, требуются произведения, созвучные сегодняшним раскаленным дням. Бывший буденновец, он охотно взялся за осуществление революционного спектакля о разгроме махновщины. Пьеса нравилась ему, артисты, казалось, подобраны удачно. И вдруг неприятный сюрприз: Лазаренко наотрез отказался от предложенной ему роли.
— Не по мне,— сказал он, возвращая сценарий.— Понимаешь, Махно — человек злобный, истерик, садист. Я такого не сыграю.
Труцци всплеснул руками:
— Матерь божья, да кому же играть, как не тебе?!
— Мало, что ли, у нас хороших артистов. Возьмите Макса, возьмите Якобино.
Не без труда постановщику удалось склонить приятеля:
— Походи на репетиции, ну а если и в самом деле не будет получаться — что ж, поищем замену...
Расчет оказался правильным. Лазаренко загорелся, его увлекла трудность задачи, новизна материала — проникновение в глубь сложного и противоречивого характера «батьки».
Прямых свидетельств о том, как работал актер над образом Махно, сохранилось очень мало. Однако некоторое представление об этом дают косвенные записи. Уцелел черновик-памятка, в ней записано несколько вопросов режиссеру-постановщику пантомимы «Тайга в огне», в которой ему и сыну Виталию позже предстояло сыграть две роли. В этой памятке читаем: «Пункт 3. Как мыслится подача наших ролей? Пункт 4. Есть ли музейный материал? Пункт 7. Связаться с карикатуристом. Пункт 8. Костюм, парик Вите и мне» 1. Даже по этим скупым заметкам видно, каким серьезным было отношение Лазаренко к каждой новой работе. К тому же он всегда отталкивался от своих жизненных впечатлений — ведь он и сам был опален огнем гражданской войны. Именно это и питало его фантазию.
Однако ему долго не удавалось подобрать ключ к образу Махно. Чутьем художника Лазаренко понимал: на цирковой арене трактовать реалистически характер отступника революции, анархиствующего полубандита было бы неверно. Не хотел он и чрезмерного окарикатуривания— сгущение красок сделало бы образ плакатным. Но в какой тональности вести тогда эту роль? На экране и на сцене Махно обычно изображали то круглым дурнем, то опереточным злодеем. Хотелось же сыграть не схему, а человека.