ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЗРЕЛОСТЬ
День 9 мая 1930 года начался необычно: Лазаренко разбудили странные звуки: за окном гудела зурна и рассыпал веселую дробь барабан. «Семь часов»,— подсказало ему чувство времени, когда он поднялся, чтобы выяснить, в чем дело. Под забрызганными моросящим дождем окнами сидели на конях молодцеватые джигиты в черных бурках. Увидев его, всадники вскинули над головами ружья и громко произнесли гортанными голосами какое-то приветствие. Статный красавец Михаил Туганов, вытирая платком лицо, сказал, что по обычаю горцев положено поздравлять друга, как только взойдет солнце и непременно выстрелами, «но побоялись наделать переполох».
Так Виталий Ефимович Лазаренко встретил свое сорокалетие. В эти годы еще не помышляют о подведении итогов, далек от этого был и прославленный клоун, он находился в расцвете жизненных и творческих сил. Время, однако, наложило свою печать на характер этого неукротимого человека. Внешне он стал более сдержан, скуп на слово и жест, больше слушал, чем говорил. Людям, не знавшим его близко, вообще могло показаться, что корифей клоунады — из молчунов. Впрочем, давно замечено, что с возрастом многие одаренные комики, те из них, кто «выплескивается» на зрителе весь, без остатка, в быту как бы «экономят себя». Вот и Лазаренко двадцать три часа в сутки, по свидетельству современника,— на репетиции, в гримировочной, «в своей полутемной квартире, с коридорами, пропахшими кислой капустой» — был замкнут. «Но наставал час выхода на манеж — и он преображался... цветным клубком выкатывался на арену, чтобы прыгать, кувыркаться, выкрикивать лозунги дня»*. И вызывать, добавим к этому, взрывы хохота, ибо умение смешить почитал за главное в профессии циркового комика.
Примечательной чертой его в эти годы была тяга к молодым, он любил быть в компании приятелей сына, но и здесь больше слушал, не вмешиваясь. Неожиданно мог сказать, вытаскивая из кармана деньги: «Сходите-ка в хорошую фотографию да снимитесь все вместе...» Страсть фотографироваться была одной из причуд этого таланта. Вряд ли кто другой из цирковых артистов оставил после себя такое количество снимков и такое их разнообразие. Появились у него и некоторые странности: он постоянно затачивал ножом концы спичек, которыми пользовался как зубочистками; когда слушал или был погружен в размышления, спичка неизменно торчала меж зубами. Былой щеголь стал поразительно небрежен в одежде, вызывая во время гастролей повсеместное недоумение своим непрезентабельным видом.
Основной его заботой теперь был сын. Он задался целью дать парню отличную профессиональную подготовку. Заниматься с ним самому было трудно, просто невозможно, не позволяли постоянные разъезды, поэтому пригласил хороших педагогов. Они учили Виталика музыке, танцам, жонглированию, эквилибру, наездничеству. И лишь прыжки не доверил никому.
С самого рождения наследника Лазаренко-отец уносился мечтами в облака: его птенец растет для высоких полетов, будет кому продолжить род, поддержать цирковую славу.
С пристальным вниманием наблюдал за своим отпрыском на тренировках, на репетициях, дома. И с горечью признавался себе, что упованиям его сбыться не суждено. Тихий, сдержанный, в меру старательный юноша, увы, звезд с неба не хватал. Уж на этот-то счет отец не заблуждался. Что поделать, не повезло... Всю жизнь Лазаренко ловко одурачивал судьбу-злодейку, словно рыжий белого клоуна на кругу манежа, и вот теперь она отыгралась, больно ударив по отцовской гордости.
Через какой-нибудь месяц Виталий-младший кончает школу, и они начнут выступать вместе, теперь уж не от случая к случаю, как два минувших года, а регулярно. Отца не на шутку занимало: в каком качестве выпускать парня на манеж? После упорных
*Арго А. М. Своими глазами. М., 1965, с. 178.
раздумий решено было подавать первый выход Лазаренко-сына как отцовский подарок зрителям. Лебедев-Кумач, принимавший близко к сердцу боевое крещение своего любимца, написал текст выходного монолога отца и стихотворное приветствие, которое старший и младший читали вперемежку.
...На арену выносили ящик, окрашенный в два цвета, в те самые, что и знаменитый костюм Лазаренко. Двухцветным было и все оформление: ковровая дорожка, пьедестал, трамплин и прочее.
После слов отца: «Я вам готовил много лет вот этот дорогой секрет» — из ящика, откинув крышку, легко выпрыгивал юный, широко улыбающийся Виталий-младший, тоже в двухцветном костюме, но по фасону более «молодежном». Бросалось в глаза, что у сына не было характерной отцовской детали — взбитого чуба, словно у молодого петушка, у которого еще не отрос гребень.
Приветственный диалог заканчивался строками, четко определяющими главную мысль о единстве и преемственности поколений.
Сын произносил:
— Пора признать, что мы в конце концов
У стариков науку постигаем.
Я предлагаю лозунг— «За отцов!»
Старший Лазаренко с достоинством отвечал:
— А я у сыновей учиться предлагаю.
— Все то, что получили мы, юнцы,— продолжал сын,—
Я говорю: «Да здравствуют отцы!»
— Я говорю: «Да здравствуют ребята!» Вы, девушки, вы, юноши, для вас Весь мир перевернул рабочий класс. Для вас весь мир — огромная арена, Где нет ни предрассудков, ни оков. Отцы и матери, любите вашу смену!
— Товарищи! Цените стариков!..
Затем юный артист демонстрировал свои достижения в различных видах циркового искусства: ездил на одноколесном велосипеде по барьеру, жонглировал, играл на ксилофоне марш, удерживая баланс на верхней ступеньке вольностоящей лестницы, исполнял несложные прыжки, сопровождая все это четверостишиями.
Желая сперва как следует «обкатать» новый номер, Лазаренко-отец принял приглашение на гастроли в получастные цирки Средней Азии. Около года они колесили по городам в междуречье Амударьи и Сырдарьи. В это время отец упорно и терпеливо занимался с сыном, учил не только прыжкам, но и умению разговаривать на манеже. Культуре слова он придавал первостепенное значение, терпеть не мог бесцветную, невнятную речь и требовал неотступно: «Форсируй звук! Посылай его вон туда — на галерку!»
Но вот отшумело, отбушевало время «обкатки», труднейшие гастроли по неблагоустроенным, саманным циркам Средней Азии закончились, и отец с сыном после короткой передышки в Москве отправились вместе с прикрепленным шпрехшталмейстером по новостройкам. Этот выезд пришелся на новую историческую пору в жизни республики Советов. Разворачивалась маршем первая пятилетка. Атакующий класс закладывал фундамент социализма.
Чуткий к новым веяниям художник, Лазаренко по зову сердца отправлялся на «самые жаркие участки». Объявлен торжественный пуск первенца пятилетки Днепрогэса — и публицист арены уже там. Готовится открытие Сталинградского тракторного завода — и он со специально подготовленным материалом мчится на берега Волги. Самый мобильный из клоунов не миновал ни одной новостройки. И в каждом городе, как бы ни были уплотнены его дни, три места по добровольно принятому на себя обязательству он посетит непременно: заводские цеха, чтобы выступить перед рабочими, воинскую часть и пригородный колхоз. И всюду, где появлялся красный шут, воцарялась атмосфера веселья, он приносил с собой могучий заряд бодрости.
В эти годы Лазаренко жил напряженно и вместе с тем радостно, испытывая душевный подъем; без устали создавал злободневный репертуар, записывал его на пластинки. Куда бы он ни приехал, его приглашали выступить по радио, в редакцию газеты — побеседовать с журналистами.
Менялись города и республики, менялись цирки, но одно оставалось неизменным — торжественные встречи. У него громкое цирковое имя, его приезда ждут с нетерпением, гастроли клоуна-публициста расцениваются как событие в культурной жизни города.