Не исключено, что густо нарумяненная физиономия паяца, его пунцовый нос побудили какого-нибудь галерочного остряка выкрикнуть что-то вроде: "Не робей, Иван-кирпич!"... Вот имя и прижилось.
Из всех цирковых артистов единственно к бедолаге рыжему зрители могли обращаться попросту, быть с ним запанибрата. Стоило ему появиться на манеже, как из-за барьера галерки громко сыпались каверзные вопросы, смешные словечки, над которыми порой хохотали не меньше, чем над клоунской репликой. Иногда между райком и рыжим завязывался своеобразный турнир остроумия. Этим умело пользовались клоуны: посылали на галерею своего человека (так называемая"подсадка", сохранившаяся в цирке до наших дней), и тот бросал сверху заранее заготовленные реплики, а рыжий давал хлесткие ответы.
Но, что примечательно, не всякий рыжий пользовался добрым расположением галерки, а лишь тот, кого полюбили, в ком признали своего.
К тому времени, когда Лазаренко еще только входил в цех клоунов-потешников, на манеже русского цирка уже четко определились комедийные амплуа: клоун-дрессировщик (чаще всего это был "гвоздь" программы), клоун-прыгун, музыкальные клоуны, клоуны-буфф, клоун-пародист, шут — исполнитель монологов и самая низшая ступень этой лестницы — "рыжий под ковер" (иногда его называли подтурничным рыжим).
Художественные функции, какие несет коверный клоун в современном цирке, заметно отличаются от функций рыжего, который "шел под ковер". Старые артисты еще и ныне употребляют этот оборот речи —"шел под ковер". Его назначением было заполнять паузы во время установки реквизита или дать передохнуть наездникам между конными репризами. Обычно на эту незавидную роль брали начинающего артиста либо какого-нибудь вышедшего в тираж, увечного гимнаста. Но чаще было так: кто-нибудь из свободных артистов наспех надевал парик, румянил щеки, напяливал клетчатый костюм и выскакивал на манеж с немудрящей шуткой, а то и просто "повалять дурака".
Лазаренко свою клоунскую карьеру тоже начинал в таком качество. "Я был рыжим у ковра,— писал он впоследствии,— маленьким провинциальным рыжим без роду и племени, настоящим пролетарием по происхождению, но положению в цирке и по жанру работы" и добавлял, что это "был самый незавидный жанр". Подумать только: ему, мечтающему о самостоятельных клоунских выступлениях, приходилось "быть затычкой".
Он невзлюбил эти малоинтересные выходы, строго ограниченные по времени: не уложишься в срок — и униформисты по приказу хозяина уволокут тебя бесцеремонно прочь. И лишь на репризы к "гротеск-наезднице", какой-нибудь мадемуазель Кларе или танцовщице на лошади мисс Аннет, шел с охотой.
Цирк за свою долгую историю накопил изрядное количество шуточных реприз для заполнения пауз в номерах наездниц. Репризы эти, не имеющие определенного авторства, как, положим, и большая часть клоунского репертуара в старом цирке, были нередко весьма забавными, чаще же — пошловато-двусмысленными, но всегда игровыми. Тогда рыжий изображал самоуверенного волокиту и, шагая рядом с мадемуазель, фатовато расхваливал ноги лошади, но так, что понимай — ножки наездницы, этот представал застенчивым влюбленным, никак не решающимся открыться в своих чувствах прелестной артистке. Ну и, понятное дело, степенный шпрехшталмейстер охотно приходил к недотепе на выручку и якобы по секрету (сценическая условность) подсказывал ему кратчайший путь к сердцу предмета его обожания. Сохранилось много фотографий периода 1903—1908 годов, когда Лазаренко утверждал себя в качестве клоуна. Рассматривая эти снимки и сопоставляя, видишь, как часто менялся его грим и костюм, что свидетельствует об интенсивности поиска клоунской маски и своей исполнительской манеры. Вот он в клоунском костюме, с большим обручем в руках, у него совсем юное лицо, детские черты которого не смог скрыть даже густой слой краски. Снимок запечатлел первые шаги молодого клоуна. А на другой фотографии юный комик облачен в пальто из рогожи, застегнутое, вернее сказать, запертое на... дверные крючки вместо пуговиц, на лице характерный для той поры грим без утрировки и парик "бобриком". Еще снимок, на нем артист в черном сильно обуженном костюме; на следующем — в клетчатом пиджаке и брюках, с комично зализанной прической и высоко поднятыми бровями. Но пока все это лишь манекены, без определенного характера, без осмысленной линии сценического поведения, часто даже без четкой логики поступков — так, придурковатые малые.
Несмотря на разницу костюмов и грима, все эти персонажи оставались одинаково шумливыми и суматошными, для них были характерны лишь чисто внешние приемы комизма и традиционные атрибуты: бамбуковая дребезжащая палка, которой непрестанно дубасили партнеров, огромная английская булавка для уколов исподтишка или громадный молоток: такой великаньей кувалдой ударяли с оглушительным выстрелом по голове обидчика. На манеже щедро рассыпались оплеухи, тычки, пинки, лились фонтаном слезы, поднимались дыбом на парике волосы, затевались потасовки и погони.
В те времена смешное давалось проще. В сущности, все, что произносилось с арены, редко поднималось выше балаганного юмора. Обычным в репертуаре Лазаренко, как, впрочем, и у других клоунов, были соленые двусмыслицы, репризы фривольного толка.
Впрочем, и удивляться не приходится, с подмостков кафешантанов и с эстрад увеселительных садов слышалось еще и не такое.
Но и этот период принес свои плоды: молодой артист неустанно накапливал выразительные средства, без чего клоуна нет и быть не может. Он научился искусно плакать, заразительно смеяться, чихать с каким-то забористым присвистом, делать каскады, то есть ловкие, безболезненные падения в различных положениях: вперед, кувырком, на спину с нелепо вскинутыми вверх ногами.
А с какой комичностью умел спотыкаться! Шагает деловито через манеж и — вдруг носок одной ноги подбивает пятку другой, да так, что недотепа чуть не вспахивает носом землю...
Будучи влюбленным в свою профессию, постоянно размышляя о ней, обладая богатой фантазией, Лазаренко без конца импровизировал, импровизировал свободно, с молодым жаром и увлечением. Со временем он более осмысленно "делал смех". Если хохот раздавался в непредусмотренном месте, он старался разобраться: что же развеселило публику и почему именно здесь? Детально восстанавливал в памяти свое сценическое поведение, вспоминал каждый жест, мизансцену, оттенок интонации. И закреплял. Так вырабатывался из него профессиональный комик.
Важно подчеркнуть, что в ту пору русский цирк насчитывал изрядное количество артистов, сделавших своей профессией увеселение зрителей. По сведениям, публикуемым на страницах профессиональных журналов, кстати сказать в это же самое время начавших выходить в свет, функционировало до семидесяти больших и малых цирков. И в каждом, как правило, подвизалось от двух до пяти клоунов. Естественно, что спрос на артистов комедийного плана был большим, что побуждало многих неудачников ринуться на арену.
Однако искусство клоунады не терпит людей случайных и бесталанных.
Завсегдатай и знаток цирка А. И. Куприн писал в те годы: "На арене кричали картавыми деревянными голосами и хохотали идиотским смехом клоуны". Картавая, ломаная речь русских клоунов, о которой говорит писатель, была заимствована у иностранных комедиантов, вынужденных, чтобы быть понятыми, приспосабливаться — заучивать русские слова. Искаженная речь, непривычная для нашего уха, вызывала смех. (Здесь действовала одна из форм комического — "отклонение от нормы".)
В царской России, где, как известно, предпочтение отдавалось всему чужестранному, многим русским артистам цирка приходилось маскироваться под иноземцев, брать псевдонимы. Клоуны коверкали речь "под итальянцев", "под французов", "под англичан" и "немцев". И лишь одиночки, лишь истинно талантливые мастера смеха — братья Дуровы, Сергей Альперов, Аким Никитин, Павел Брыкин, Иван Бондаренко, Иван Радунский, Селяхин (избравший более звучную, русскую же, фамилию Лавров, образованную от его имени — Лаврентий), смогли устоять перед требованиями владельцев зрелищных предприятий, не подделывались под иностранцев.
Осталось неизвестным, следовал ли этому обыкновению Лазаренко или же остро развитая интуиция подсказала ему иной путь. Если даже, отдавая дань моде, он и говорил на ломаном языке, то, во всяком случае, лишь первое время, до встречи с Анатолием Леонидовичем Дуровым, оставившим в душе молодого артиста неизгладимый след.