На вокзале устраиваются многолюдные церемонии приветствия, гремит оркестр, произносятся речи. Лазаренко говорит ответное слово, и кортеж машин движется через весь город до цирковых ворот.
Этот же период в жизни советского цирка знаменателен повсеместным строительством новых, добротных стационаров. Шло активное сближение арены с современностью. Лазаренко, нерасторжимо связанный со своим динамически меняющимся временем, и здесь был закоперщиком: он деятельно способствовал выработке нового стиля цирковых представлений, рождению новой, революционной этики и морали в отношениях между цирковыми артистами.
Поезд торопился к Москве, рассекая надвое ярославские леса. Лазаренко по давней привычке в одиночестве стоял в тамбуре, глядя в окно, мокрое от дождя, и размышлял о предстоящих выступлениях. Хотелось появиться перед любимой московской публикой во всеоружии, с новым репертуаром — успеют ли приготовить до премьеры? Можно ли рассчитывать на Лебедева-Кумача? В последнее время он все дальше отходит от сатиры, все больше увлекается песнями. Мария сообщала, что после громаднейшего успеха фильма «Веселые ребята» у него от заказов отбоя нету... Ужасно досадно потерять такого автора именно теперь, когда слово, речь остаются главным козырем. Все настойчивее беспокоили боли в ногах: давали знать о себе чрезмерные нагрузки и травмы. Третий день в дороге не делал ванн и уже ой-ой как чувствовалось... Прыгун он теперь, конечно, аховый. А давно ли писал в «Пятнах грима»: «Вот эти мускулы — они еще стальные...» Возможно, пришлось бы и вовсе отказаться от сальто, да спасибо, Поддубный подсказал испробованное на себе средство — его тоже к пятидесяти годам стала донимать ломота в суставах.
Теперь мысли его кружили вокруг Ивана Максимовича. Прославленный богатырь в последнее время, как ни странно, более всего любил потолковать о недугах и хворях. Врачевание стало его страстью, он знал множество рецептов, как укрепить здоровье, как подремонтировать начинающий сдавать организм, как избавиться от застарелых ушибов. Коньком его было водолечение: «Только тем и спасаюсь,— басил он,— давно б уже мне на печи лежать, кабы не ванны. Я по этой части нынче большим лекарем стал... Не тужи, отмочим и твои рассохшиеся колеса»,— утешал силач, когда ему пожаловался Виталий.
Легендарный атлет был натурой в высшей степени самобытной, держался в цирке особняком, с людьми сходился трудно, а вот к Лазаренко, уроженцу Дона, потомок запорожских казаков давно питал чувство симпатии и, когда судьба сводила их в одном цирке, любил побалакать от души. Слушать «железного усача» клоуну было всегда интересно. «Чемпион чемпионов» объездил весь мир, одерживал триумфальные победы на аренах крупнейших цирков и спортивных залов. На все имел свой особый взгляд, по всякому поводу — свое оригинальное суждение. Цепкий глаз делал его наблюдательным путешественником, а природный ум и сочный народный язык — занятным рассказчиком. Сближало их также и то, что оба были трезвенниками.
Сейчас, когда Ивану Максимовичу перевалило за шестьдесят, он все еще был поразительно силен — точно отлитый из металла. Ежедневно тренировался с яростным упорством и все еще выходил бороться — громкое имя было большой приманкой.
Однако времена переменились. Что поделаешь, стареющего премьера оттеснили во второй ряд. Лазаренко видел, как мучительно страдала гордость бывшего кумира, хотя крепким мужицким умом могучий старик и понимал неизбежность происходящего. Правда, время от времени ему еще «позволяли» одерживать победы, но под конец борцовской «таблицы» какой-нибудь молодой фаворит чемпионата все же припечатывал его лопатками к ковру. В эти черные вечера к Ивану Максимовичу лучше не подходи. Лазаренко душевно сочувствовал поверженному Самсону.
К борцам-атлетам и к французской борьбе у Виталия Ефимовича давнее пристрастие. Как бы ни устал после своего выматывающего номера, а на второе отделение, на борьбу, оставался обязательно.
Был у него и особый интерес — борцы-комики. Среди них попадались большие мастера смеха, которые, как и клоуны, разработали комедийные маски: «силач-грубиян», «силач-аристократ», «силач-вахлак», «силач-неврастеник». Все эти несуразные чудаки, контрастируя с ловкими и статными атлетами-героями, помогали лучше видеть прекрасное.
Водя дружбу с многими борольщиками и реброломами, как любит называть себя и своих коллег Поддубный, Лазаренко хорошо знал закулисную сторону этого зрелища, знал, как много и упорно приходится им тренироваться.
На многих страницах своих воспоминаний Лазаренко рассказал о наиболее запомнившихся схватках на ковре, сделал наброски к портретам прославленных борцов-атлетов: Ивана Заикина, Петра Крылова, Алекса Аберга, Георга Луриха (некоторые отрывки были опубликованы).
Пронзительный свисток паровоза вернул его мысли к работе. Как не хватает ему сейчас Уразова, Богородского, чтобы обсудить все, горячо поспорить! Поблизости, в каких-нибудь десяти шагах, в купе — сын. Но так уж повелось, что не советуются по творческим вопросам: у двадцатилетнего человека — свои интересы. И хотя он, казалось бы, продолжает отцово дело, но общности устремлений нет. Нет и самостоятельности. Разумеется, тут и его родительская вина: с малых лет парнишка у папочки на буксире...
Снова и снова перебирал в уме озабоченный клоун важнейшие события последнего времени, прикидывая и примеряясь, как ярче рассказать о них с арены. Этот год по грандиозности свершений, по величию запланированного прямо-таки ошеломляющ: первая пятилетка завершена раньше срока на девять месяцев, ликвидирована безработица, отменена карточная система, по производству тракторов и сельскохозяйственных машин вышли на первое место в мире. Утерли нос буржуям! С такими людьми, как Алексей Стаханов, Никита Изотов, Александр Бусыгин, Паша Ангелина, горы свернем. И наши шахтинские горняки не отстают, и там герои-ударники. Эх, съездить бы в родные места! Сколько лет уже не был. И там, поди, полным-полно перемен, как в Нижнем Тагиле, откуда возвращаются. Прямо не узнал города — все новое. Это же просто поразительно, какой заводище отгрохали! По всем железным дорогам теперь будут бегать его вагоны... Так хотелось остаться на торжества по случаю пуска гиганта, и задумки были, да телеграмма потребовала выезжать в Москву.
...Сойдя с поезда, Лазаренко предложил сыну: «Поедем в метро». С радостным изумлением впервые спускался по эскалатору, пристально разглядывал подземный дворец, вагоны. Мать честная, какая же красотища!
Это же самое чувство жило в нем и позднее, когда шагал вдоль обновленной Тверской — теперь уже улице Горького. Надолго задерживался у нарядных витрин, где выставлены искусно вычерченные проекты одиннадцати новых мостов через Москву-реку, таких огромных, высоких, что под ними свободно смогут проходить большие волжские пароходы, которые будут прибывать сюда по сооружаемому каналу.
Лебедев-Кумач весело сказал при встрече, что хотя занят по горло, но для милого дружка и сережка из ушка. В результате обычных многодневных обсуждений и споров Лазаренко предстал на премьере, по его выражению, «во всем новеньком», начиная от выходного монолога:
«Опять в Москве своей любимой я,
Опять я вижу вас и вас,
И будто нити невидимые,
Как прежде, связывают нас!
Москва! В тебе, столица красная,
Все так нарядно и пестро:
Дома и улицы прекрасные
И в мире лучшее метро».
Подобно тому как ранее воспевал он с арены Октябрь, эмблему «Серп и Молот», создание Красной Армии, новые денежные знаки, победы советской дипломатии, так и на этот раз клоун-трибун взволнованно отзывался на самое значительное событие дня — пуск первой линии метрополитена.
Шпрехшталмейстер обращался к нему:
— Вот вы говорили, товарищ Лазаренко, «и в мире лучшее метро», почему вы уверены, что нигде нет такого же?
— Очень просто. Чтобы иметь такое метро под землей, надо прежде устроить Октябрь на земле...
Гордясь эпитетом «политический клоун», которым не раз награждали его газеты за оперативные отклики на злободневные события международной жизни, Лазаренко и к нынешней премьере подготовил диалог, в котором высмеивал тупость и авантюризм военно-фашистского режима, установившегося в Германии. Этот бесхитростный диалог, написанный по горячему следу, звучал остро и доходчиво: