На этом снимке схвачен прыжок Виталия Лазаренко через несколько красноармейских походных кухонь. Лица бойцов светятся веселым задором, у них отличное настроение, только что они дали решительный отпор японским захватчикам, пытавшимся прорваться к озеру Хасан и высоте Заозерной,— видимо, шутки знаменитого смехотвора пришлись по вкусу победителям. Рядом со снимком — почетный значок хасановца, которым был награжден артист-фронтовик. И еще одно фото, сделанное на той же земле: берег озера Хасан, раннее утро, солнце только-только на восходе, примятые камыши, тропка к воде. Улыбающиеся гости, склонясь, полощут руки... Это было в последние часы пребывания среди друзей артиллеристов. Политрук сказал: «У нас положено... кто отсюда уезжает, должен омыть руки в Хасане. Такая, понимаете, родилась традиция. Тогда не забудутся эти места...»
В день юбилея перед экспонатами теснилось множество зрителей. Всеобщее внимание привлекал стоявший на подставке великолепный самовар с выгравированной на нем теплой надписью — подарок тульских металлистов. «Тула — мой город»,— говорил Лазаренко и всегда сердечно и восторженно отзывался о зрителях-туляках.
И, наконец, последний по времени экспонат: развернутый журнал «Огонек», номер первый за 1939 год, с большой статьей, написанной Лазаренко,— «Из воспоминаний клоуна».
Юбилей праздновался 16 февраля 1939 года.
Как издавна у него повелось, в гримировочную явился задолго до начала представления и, сидя перед зеркалом, завивал щипцами, нагретыми на той же бессменной семилинейной лампе, свой хохолок и обдумывал, как всегда, предстоящую работу.
В последнее время ему уже не по силам делать сложные прыжки. Эту часть номера исполнял сын, которому он передал свое мастерство, а вот темпераментом и актерским даром природа обошла парня. И тут отец, кого Николай Шебуев назвал в своем стихотворении «поэтом сальтоморталей», взял на себя роль своеобразного аккомпаниатора, который психологически подготавливал зрителя к восприятию опасного трюка. Во время стремительного разбега Виталия-младшего отец, стоя на барьере, провожал прыгуна напряженным взором. Но в самый миг толчка о трамплин отворачивался и с тревогой в голосе спрашивал у публики: «Прыгнул?» Эта глубокая взволнованность и опасение, выражаемые к тому же артистично, значительно повышали эмоциональное воздействие номера.
В дверь постучали — униформист принес еще одну пачку телеграмм. С нетерпением и все еще не утоленной жадностью юбиляр прочел теплые и сердечные поздравления от друзей, коллег, почитателей. Вот из Киева, от литератора Я. П. Ядова, — его ядовитое и веселое перо Лазаренко высоко ценил: вместе было создано немало номеров, пользовавшихся успехом. И это приветствие составлено весьма забористо: «Желаю я Виталию вести и впредь баталии со всякой аномалией, бить всякую каналию в затылок, в зубы, в талию. И смело прыгать далее».
Улыбаясь, положил листок на узкий стол с гримировальными принадлежностями — эти телеграммы он передаст в президиум для публичного оглашения. Здесь уже лежат многие очень дорогие ему послания, в том числе от давнего приятеля, поэта Арго: «Смертельный враг унынья и заботы, ты шлешь грозой в партеры и райки свои громораскатные остроты, свои молниеносные прыжки. Твой юбилей — достойная оценка. Да здравствует Виталий Лазаренко!»
Среди телеграмм, принесенных сейчас, особенно взволновала одна: «Поздравляю дорогого Виталия с большим праздником сорокалетия, сердечно обнимаю, желаю здоровья, силы и бодрости на многие годы для работы на радость советскому зрителю. Твой Всеволод Мейерхольд».
Все еще в плену мыслей, вызванных теплыми дружескими словами, юбиляр наносил на лицо грим с величайшим усердием, штрих за штрихом. По временам он устало закрывал глаза и, превозмогая боль в ногах и в груди, приваливался головой к стене... Он еще не знал, что накладывает грим в последний раз, что это — прощание с ареной, что жизни ему осталось всего девяносто один день...
Как всегда перед выходом, Лазаренко уединился в дальнем углу конюшни и там энергично откашливался. Последние годы все сильнее и сильнее ощущал он беспокоящую сухость в горле, усиливавшуюся обычно, когда приходилось говорить. Сбить мучительное перханье удавалось лишь увлажнением гортани. Он стал брать на манеж маленькую резиновую грушу с подслащенной водой и время от времени незаметно подносил ее ко рту.
Но вот в оркестре громко и в этот вечер как-то особенно задорно прозвучала вступительная мелодия, которую сам Лазаренко в шутку именовал выходной арией. Его встретили овацией. Юбиляр резко сдернул с головы шапчонку и, раскинув руки, долго-долго стоял, пережидая с глубоким волнением, когда успокоится цирк, чтобы начать вступительный монолог:
«Сегодня я счастливей всех на свете, И в сердце радость с гордостью слита; Я нынче праздную свое сорокалетье, Сорокалетний путь народного шута...»
В этот вечер он был в ударе. С первых же минут между ним и публикой установился контакт, то вдохновенное единство, та слитность творца и зрителей, которая и есть высшее вознаграждение художнику. Не это ли самое имел в виду нарком Луначарский, пожелав Виталию Лазаренко допрыгнуть до счастья?..
Вначале комик исполнил свое давнее ревю «Итальянский цирк братьев Котликовых», переписанное Лебедевым-Кумачом заново. Он и здесь использовал удачную и емкую драматургическую форму, чтобы начинить ее злободневными шутками. В этом развернутом пародийном номере, окрашенном добродушной усмешкой, Лазаренко играл все роли артистов-бедолаг, подавая их средствами внешней обрисовки, в смешном виде. Первым, как и положено, на раусе появлялся бойкий зазывала: он приглашал почтеннейшую публику пожаловать в сей первоклассный цирк и ерническим тоном расписывал на все лады программу, состоящую «на радость людям и собакам из семнадцати отделений с гаком...». В этой роли актер не столько подражал балаганным раешникам, сколько воскрешал свою горемычную молодость.
Преображался он по ходу ревю и в иллюзиониста-престидижитатора, который проделывал фокусы, попутно сопровождая их сатирическими комментариями на темы последних событий международной политики.
В «Итальянском цирке братьев Котликовых» актер снова блеснул всеми гранями своего комедийного дарования. «Глядя на это представление,— пишет И. С. Радунский,— я вспоминал свое детство. И когда я поздравил дорогого Виталия, мы, два старых клоуна, заплакали от нахлынувших на нас чувств. Мы оба хорошо понимали, что значит сорокалетний юбилей артиста цирка, начавшего свой путь в балагане»*.
На праздничном кругу арены, как в калейдоскопе, менялись клоунские сценки, смешные интермедии, шутки, диалоги — и все это живо, темпераментно, напористо.
Шпрехшталмейстер спрашивал:
— Что это вас в последнее время не было видно? Клоун, расстилая на манеже огромную карту, отвечал:
— Был на Дальнем Востоке. Вот здесь,— направлял он указку на озеро Хасан и преподавал зрителям наглядный урок политической географии. К расстеленной карте по-пластунски подбирался самурай (загримированный коверный) и вожделенно тянул свои лапы к озеру.
— Он думает, что это плохо лежит,— комментировал сатирик,— а там наш пограничник хорошо стоит.
Раздавался выстрел, и с японского вояки спадали штаны. Горе-завоеватель пускался наутек, комично придерживая оконфузившую его часть туалета.
— Теперь он уже не самурай, а — сам удирай... Японские милитаристы хотели сделать из нашего озера Хасан-го, а наши хлопцы,— заключал шут с украинским акцентом и лукавой улыбкой,— ответили: «Не кажи го, пока не перескочишь...»
Досталось в тот вечер и современным Ляпкиным-Тяпкиным, один из коих поселился в Германии, а другой — в Италии, а сейчас орудуют сообща на испанской земле и хотят «один — чего-нибудь ляпнуть, а другой чего-нибудь оттяпнуть...»