*Радунский И. С. Записки старого клоуна. М., «Искусство», 1954, с 113.
По-клоунски образно и язвительно объяснял фамилию французского премьера Даладье, которая «оказалась для него самой подходящей, как раз по его делам: дал-адье... Дал, например, фашистам на растерзание Чехословакию и — адье...». Эта лазаренковская острота, как нередко и другие его шутки, стала крылатой.
Видное место в репертуаре политического клоуна занимал, по его выражению, позитивный материал. Он славил столицу, находчиво объясняя разницу между Москвой старой и теперешней: раньше здесь был митрополит, а теперь — метрополитен, прежде были слободы, а теперь — свободы, раньше — канальи, а теперь — каналы, раньше были хаты, а ныне—МХАТы, раньше был Царицын пруд, а теперь — право на труд, раньше в Москву за песнями ездили, а теперь весь Советский Союз о Москве песни поет.
И в заключение пообещал перепрыгнуть через всю Москву. Весело уверял усомнившегося инспектора манежа, что это не пустое хвастовство, и действительно ловко перемахнул через только что изданную книгу «Вся Москва», увеличенную для арены во много раз.
Второе отделение началось скетчем «Аркашка-неудачник» (все тот же «Иван в дороге», получивший новую редакцию). Зрители, попав в стихию непринужденного юмора и озорного пародирования, встречали реплики Аркашки, этого веселого полубродяги — коронная роль Виталия Лазаренко,— взрывами смеха. Его искрометная игра в этом по-народному грубоватом скетче позволяла особенно ярко видеть, каким он был великолепным комиком. Мифологический бог Момус, покровитель всех комедиантов, остался бы, по всей вероятности, вполне доволен своим приверженцем. Недаром в стихотворении «Виталию» поэт Вадим Шершеневич назвал клоуна «водоемом хохота». А знаменитая балерина Викторина Кригер оставила в альбоме Лазаренко взволнованный и живой отзыв: «Что выше — ваш прыжок или ваш цирковой комический талант? Я думаю, что оба выше. Велика заслуга человека, умеющего заставить другого улыбнуться. А какова же в таком случае ваша?»
После антракта на арене был установлен большой стол для президиума и традиционное кресло для юбиляра. Началось чествование. Много было сказано проникновенных слов, не меньше — остроумных поздравлений, какими, собственно, и следует приветствовать шута-весельчака. Ветеран арены слушал все это с глубоким волнением, сильно при этом напрягаясь, то и дело прикладывал ладонь к уху рупором: в последние годы он стал уже совсем плохо слышать. На некоторых снимках, сделанных в этот вечер, бесстрастный объектив запечатлел до чрезвычайности утомленное лицо артиста: видно, каких нечеловеческих усилий стоило ему крепиться.
В ответном слове юбиляр сказал:
«Я сорок лет искусству цирка отдал,
А сорок лет — ведь это срок большой.
И сорок лет великому народу
Я предан был и сердцем и душой».
Председатель объявил торжественное чествование законченным. Окруженный зрителями, требующими автографов, Лазаренко, до невероятности усталый, тяжело больной и все же, улыбаясь, писал и писал из последних сил на протянутых программках, на фотографиях, на книгах, на сумочках, в записных книжках. Вопреки физическим страданиям на душе у него было светло и ликующе-радостно. Так мог чувствовать себя только человек, целиком выполнивший свой долг. Это был звездный час талантливого артиста.
Известный всей России музыкальный клоун Бим шел, озираясь, по коридору в белом халате, накинутом на плечи, со свертком в руке, отыскивая нужную палату. Впереди он увидел: в дверях теснились люди в больничных пижамах, они тянули шеи и поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть, и смеялись. Когда Радунский поравнялся с группой, его поразил новый взрыв хохота, столь неуместного в этом благопристойном учреждении. Смеялись стоящие в дверях, смеялись, видимо, и внутри палаты.
Иван Семенович потеребил деликатно человека на костылях и спросил, скосив глаза на дверь: «Что это там?»
— Лазаренко. Артист, слыхали, небось. Опять чудит...— Лицо говорившего все еще сияло смехом.
Радунский протиснулся меж больными. В палате на двоих находилось душ десять, не считая тех, что жались в дверях,— и у всех смеющиеся физиономии. Сосед Лазаренко вытирал слезы, другой хохотал, закрыв лицо руками. Улыбаясь, Радунский подумал: даже и тут не угомонился. Впрочем, в натуре друга рядом с основательным отношением к жизни всегда была склонность к озорству...
Темные глаза Виталия Ефимовича вспыхнули радостью:
— Это ко мне. Товарищ. Явился к Лазарю в лазарет... Улыбающиеся люди оставили друзей одних. Больной спросил:
— Ну как там на земле? Что нового? Как с двадцатилетием? Будет отмечаться?
Радунский сокрушенно вгляделся в осунувшееся, восковое лицо приятеля, желая понять, насколько серьезно поразила его болезнь, и поспешил поделиться радостью. Только что стало известно: юбилей советского цирка состоится, и притом в больших масштабах. Полным ходом идет подготовка. Сына Виталия включили в праздничное представление, можно порадоваться.
— А моего Сашку назначили балетмейстером программы. А кое-кто и за бортом...
Лазаренко уловил в интонациях друга какую-то горечь, прежде не свойственную ему. Пошел уже шестьдесят восьмой — был конь, да изъездился. Никому не нужен, новенькие проходят мимо и даже не узнают. В его все еще живых глазах появился влажный блеск.
— Просто я старый гусак с подбитым крылом,— хмыкнул ветеран сокрушенно,— а все еще рвусь в небо... Увижу: летят клином там, вверху, и начинаю трепыхаться в своем болоте...
— Ну, ну, не вешай нос на квинту! Ведь ты же — Бим, знаменитейший клоун Бим. Всероссийская известность! Нет, брат, шалишь, есть еще у нас с тобой порох в пороховницах, не ослабела еще казацкая сила; еще не гнутся казаки...
Навещали больного и Цхомелидзе, и Багри Кук, и Кадыр-Гулям, и Таити, и Богородский — друзья, с которыми прошла бок о бок вся жизнь. Превозмогая боль, он говорил им увлеченно и жарко, что его одолевают замыслы, они стучатся в сердце, тормошат, не дают покоя, и руки горят — хочется поскорее начать делать новые смешные и умные вещи...
Вместе с Виталием-младшим посещала одиннадцатую палату и цирковая молодежь. Многих из них одаривал этот энциклопедист арены, как называл его Уразов, профессиональными советами. Жадный к жизни, Лазаренко был устремлен в будущее, помышлял только о завтрашнем дне, нацеливался на грядущие свершения.
В первых числах мая Радунский снова принес Лазаренко радостную весть: по решению правительства его ждет высокая награда — орден Трудового Красного Знамени. Был слух, что собираются привезти прямо в больницу. Артист, привыкший откликаться на каждое событие стихами, потянулся к бумаге. Уцелел черновик, озаглавленный «Ответное слово». Сквозь помарки видно, как складывались строки. «Немалый путь прошел я год за годом... Мой путь был прям, и линия тверда. Я из народа. Выдвинут народом. И кровно с ним я связан был всегда...»
Несколько раз посетил больного художник Б. А. Зеленский. Пораженный близостью возможной потери, он постарался по свежей памяти изложить па бумаге все, что запомнил во время этих посещений. «Вначале я не узнал его. Желтое лицо, прерывистое дыхание, лихорадочный блеск глаз, отросшая щетина... первое, что было сказано: «Теперь вот только поправиться, а там опять за дело». В. Е. жил надеждами на выздоровление. Во второе мое посещение В. Е. долго рассказывал об украинском театре (ему накануне Витя принес книгу Саксаганского). Говорить ему было трудно, но он воодушевлялся, глаза его сверкали, и бледные губы улыбались как-то особенно ласково... В. Е. крепился как мог.
В последний раз я видел В. Е. за три дня до смерти. Он был плох, уже не шутил, но был как-то приподнят в настроении. Виталий Ефимович попросил меня набросать, как надо украсить комнату и тумбочку, куда среди цветов он положит орден. Я нарисовал, и В. Е. тут же потребовал от всех точного выполнения: «Как Боречка набросал...»
16 мая в больницу приехал Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкин для церемонии вручения заслуженному артисту РСФСР В. Е. Лазаренко высокий правительственной награды — ордена Трудового Красного Знамени, которого он был удостоен за выдающиеся заслуги в деле развития советского цирка и за активную пропаганду идей революции.