ГЛАВА ТРЕТЬЯ
УРОКИ АНАТОЛИЯ ДУРОВА
Когда в цирке, к программе которого давно уже утрачен интерес, ожидается приезд гастролера, за кулисами все приходит в движение, только и разговору, что об этом. А тут гастролером сам Анатолий Дуров — чемпион аншлагов. Его ждут с надеждой, ждут, уповая на то, что дела снова поправятся, что опять начнут брать билеты с бою и, стало быть, всему давно уже голодающему цирковому люду обеспечена выплата жалованья.
Ведь где Дуров — там "битки"*.
Еще не видя Анатолия Леонидовича, еще не встречаясь с ним, Лазаренко испытывал глубочайшее почтение к этому удивительному человеку: так много слышал о его триумфальных успехах, о постоянных дерзких стычках с властями, об остроумных розыгрышах, о затейливых выдумках и необычайных похождениях. Вокруг его имени наслоилась масса всевозможных историй, правдивых, полуправдивых, а иной раз и вовсе вымышленных. В цирковом мире Анатолий Дуров слыл личностью легендарной. И вот во время общей репетиции возбужденный голос выкрикнул: "Приехал!" Всех с манежа как ветром сдуло. Побежал и Лазаренко. Он увидел Дурова возле конюшенных ворот в окружении артистов. Красивый, веселый, в дорогом светлом костюме, Анатолий Леонидович улыбался как-то открыто, свободно, от всей души и громко здоровался со знакомыми, резко поворачивая голову, отчего всплескивались кончики его пушистых усов, бросал в шутливом тоне вопросы и был как-то странно возбужден. Лазаренко, завороженно разглядывая знаменитость, вслушивался, боясь пропустить хоть слово.
Приковывали глаза Дурова, темные, горячие, удивительно живые, в безостановочной игре: то смеялись, то удивлялись, то пронзали, то выпытывали. Лазаренко не без удовольствия отметил: "А щелка-то у него в передних зубах наподобие моей... И ничего. Вроде бы даже симпатично..."
Дотошный малый скорее почувствовал, нежели понял, что перед ним человек необыкновенный, каких встречать еще не доводилось, нисколько не похожий ни на знакомых артистов, ни на хозяев.
*Жаргонное выражение, принятое в дореволюционном цирке, означающее полные сборы.
Дуров, посерьезнев, спросил помощника: "Хорошо ли устроились? А ну, посмотрим, как они там, мои голубчики" — и энергично направился в сопровождении эскорта артистов на конюшню. Помощник привычно подал угощение для зверушек и птиц. Стойла и клетки отозвались на громкий голос хозяина радостным возбуждением. Собаки изошли заливистым лаем, захрюкали чушки, заржала шоколадная лошадка-понька, и громче всех заревел до блеска вычищенный ослик. Лазаренко протиснулся поближе и следовал по пятам, слушая, как незнакомо ласково, с любовной шутливостью разговаривал клоун- дрессировщик со своими питомцами.
Наконец Дуров отер тряпкой руки и, задорно щелкнув пальцами, сказал с азартной веселостью: "Что ж, репетнем...", скинул на руки помощника свой кремовый пиджак тонкой шерсти и порывисто пошел вперед, бросив на ходу: "Надеюсь, манеж свободен" И вдруг обернулся, поискал кого-то глазами и на миг задержал взгляд на ученике Жолудеве и на нем, Виталии, замершем с учащенно заколотившимся сердцем. Дуров проговорил веселым тоном:"Молодые люди, смею надеяться, что вы не откажете мне в некоторой услуге"— и объяснил, что от них требуется: подняться на цирковую крышу и сбросить оттуда пеликанов.
Первое же выступление Дурова ошеломило. Боясь что-либо пропустить, Лазаренко не стал слезать с купола, а смотрел сверху, в щель, смотрел разинув рот, словно в оцепенении. Много слышал он от артистов, обычно скупых на похвалу, восхищенных слов в адрес Дурова, но то, что увидел, превзошло все ожидания. Никогда еще не было ему так интересно и так весело. Ни разу не слышал он такой складной и жаркой речи, великолепной дикции, такого красивого голоса, не видел таких красивых жестов. Не приходилось ему бывать на таком представлении, чтобы все на манеже разворачивалось слитно с животными — петухами, козами, свиньями, собаками, маленьким пони и осликом,— чтобы за вечер выплеснулось столько остроумных шуток, чтобы все было таким забавным и притом — остро обличительным и злободневным и чтобы все выходило слаженно, без всякой запинки, как по нотам. Целое отделение этот красавец человек царствовал на манеже со своими ловкими помощниками. Его хотелось слушать и слушать, хотелось, чтобы это волшебство не кончалось как можно дольше. Лазаренко спустился с купола потрясенный, растерянный, сникший. Выступление Анатолия Дурова произвело сильнейшее художественное впечатление на юного Лазаренко. С этого дня он проникнется трепетным благоговением перед личностью знаменитого артиста, перед его острым умом, перед его богато одаренной натурой.
Наделенный практической сметкой, Лазаренко угадывал шестым чувством, как много можно получить от этого замечательного художника. Видеть его на манеже и слушать, и то какая польза, а находиться рядом — так это просто счастливейшая удача. Вот почему молодой артист преднамеренно искал случая быть полезным Дурову, усердно помогал на репетициях, бегал с его помощниками ранним утром на привоз покупать корм для животных. Как-то, увидев, что Анатолий Леонидович выходит из цирка с большим свертком, Лазаренко настойчиво забрал ношу, бормоча, что ему-де сподручней. Шагая рядом, Дуров сказал, что видел его на манеже и может кое-что посоветовать.
— Прежде всего это касается вашего типа. У него нет обаяния. А публика должна полюбить рыжего. Ясно ли это? — спросил он, испытывающе заглянув в глаза. — Рыжий должен иметь свою изюминку. Догадываетесь, почему это важно? Да потому, приятель, что если комик сумел снискать прочное расположение публики, то далее будет мил ей и забавен, как вы понимаете, даже и не очень смешными шутками. Но этим, друг мой, дело не ограничивается...
У выхода поджидал извозчик, и Дуров, садясь в пролетку, кивком пригласил и Виталия, вероятно чтобы продолжить свой разговор.
— Возьмите в толк вот что: понравиться публике — значит получить право говорить и вещи нелицеприятные. Да вы, не сомневаюсь, и сами наблюдали не раз: от человека, который нравится, как-то легче выслушать правду о себе, зело обидную при других обстоятельствах. Да вот вам жизненный пример. — В умных, жгучих глазах Дурова мелькнула лукавая усмешка.— Представьте: вы в гостях у родителей вашей невесты.
Ну, вам-то еще, разумеется, рано, но допустим. Итак, вы в гостях. Вы стремитесь произвести наивыгоднейшее впечатление: шутите, стараетесь быть приятным, словом, добиваетесь расположения. Ведь так? Ну, и только когда почуяли, что сумели склонить в свою пользу отца с матерью, заводите речь о главном — просите руки...
Лазаренко слушал, впившись пальцами в край пролетки и не замечая ничего вокруг.
— Некоторые люди,— продолжал Дуров,— лишенные врожденного обаяния, умеют тем не менее тонко продуманным поведением произвести выгодное впечатление. Рыжий, каким вы его играете, в известной мере смешон, но... как бы это сказать... без теплоты. А смех от проделки рыжего или от его шутки обязательно должен быть душевным, искренним. Ваш рыжий суетлив и грубоват. И он довольно-таки нахален. К тому же плут препорядочный... Ну, плутовство, положим, можно оставить. И то, что он задира, тоже пусть останется. А вот грубость — долой. Нужен другой тип. Давайте-ка хорошенечко подумаем вместе.
Всю дорогу и потом у себя в номере Дуров рассуждал о клоунских масках. Видимо, ненасытный интерес юноши, равно как и сознание своей нужности ему, побуждали Анатолия Леонидовича, натуру страстно увлекающуюся, не скупиться на советы.
— Паче всего избегайте пустого фиглярства,— втолковывал он, взяв Лазаренко под руку и прогуливаясь кругами по огромному номеру.— Только потешать — дело не ахти какое достойное. Врачевать общество, показывать людям их недостатки — вот высокая цель истинного клоуна.
И далее Дуров стал пространно развивать свою мысль о назначении клоунской профессии.
Виталию казалось, что Анатолий Леонидович высказывает его собственные смутные мысли, не находившие оформления в словах. Да, ему тоже приходило в голову, что люди из народа считают рыжего своим. Вот и Дуров говорит: публика, полагая рыжего выходцем из своей среды, безотчетно хочет видеть в нем заступника. Ну, может, не совсем заступника, поправился он, а выразителя своих дум. Вот это будет верно. Клоун, по словам Дурова, должен говорить с арены о вещах серьезных и насущно важных.