Весь день ее не покидало странное и тревожное чувство опасности, возникшее так внезапно после утреннего разговора с Павликом. Иногда оно, правда, утихало, и на его место приходило возмущение – да как он смеет вообще? Она что, плохая мать? Она зла ему желает? Или радоваться должна присутствию в доме этой пустой и наглой девчонки, которая даже на первый взгляд ему не пара и которая только отвлекает его от занятий? И вообще, что происходит с ее детьми? Оба как с цепи вдруг сорвались. Одна фантазировать принялась по поводу захвата ее внутренностей бедной, ничего не подозревающей Жанночкой, другой матери начал хамить да обвинять бог знает в чем… Как же он там сказал? Ага, вот. Вроде того, что не хочет жить больше по ее планам. Ну, и не бессовестный ли? Как будто она чужая ему. Кому же, как не матери, жизнь своего ребенка планировать? Сами инфантильные еще, ничегошеньки не могут пока, а туда же…
Как Ася про себя считала, сама она инфантильной никогда не была. Возможностей у нее таких не было. Все приходилось ей определять самостоятельно, потому как мама растила ее одна, без мужа и безо всяких там дедушек–бабушек, и жизнью ее не интересовалась совсем. Некогда ей было – она свою собственную жизнь изо всех сил пыталась устроить. Асе только и оставалось, что перед фактами ее лицом к лицу ставить, доносить до ее сознания уже практически свершившееся: «Мама, я поступила в институт! Мама, я вышла замуж! Мама, ты скоро будешь бабушкой…» Это мама потом, в старости, когда совсем одна осталась, свою личную жизнь так и не устроив, начала осаждать ее пристальным вниманием и требованиями положенной ей дочерней любви. «Поскольку у меня своей жизни так и не состоялось, буду жить жизнью твоей! А что? Дочь ты мне или кто, в конце концов?», - заявила она как–то дочери и тут же принялась приводить свою угрозу в исполнение, то есть немедленно затребовала дубликаты ключей от квартиры, чтоб «помогать по хозяйству», то бишь исследовать внимательно содержимое Асиной семейной территории, а так же затребовала и время для долгих и душевных разговоров с трогательными откровениями и выворачиванием Асиной души наизнанку. Все ей вдруг захотелось про Асю знать – и с кем работает, и с кем дружит, и какова ее интимная с мужем жизнь… Асе все время казалось, что мама ее даже физически наизнанку эту самую выворачивает и с горячим и больным любопытством вглядывается в нутро. И это было ужасно, ужасно противно… Даже домой идти не хотелось. А потом пошли в ход чтения Асиных записных книжек, Асиных писем, проверка сумочек, карманов и косметичек. Ася все это стоически терпела, конечно. И все время слово себе давала – она никогда, никогда не станет подробным образом вести себя со своими взрослыми детьми. Она будет их уважать, и они будут ее уважать, и она никогда в своем материнстве так вот вдруг не спохватится, а будет им авторитетной, любящей и хорошей матерью с самого их рождения…
А что - она и уверена была в хорошем, правильном своем материнстве. До сегодняшнего испуганного утра. Никогда, никогда Павлик не говорил с ней раньше таким голосом! Даже Светкина странная истерика по поводу Жанночкиных в нее переселений так не напугала ее, как этот тихий Павлушин голос и тихий его вопрос: «А не задумывалась ли ты о том, что все это так уж надо мне, мамочка?»
***
ЧАСТЬ II
5.
Татьяна подслушивала. Ей ужасно, ужасно стыдно было стоять под дверью Риткиной комнаты в этой нелепой охотничьей собачьей стойке, но отойти она не могла. Слишком уж разговор за этой дверью был неожиданным …
— Да она тебя как щенка на поводке держит, мамочка твоя! Ты сам не видишь, что ли? Такую рожу состроила, когда меня утром увидела… Будто нам с тобой по десять лет, и вроде как не доросли мы для секса, ущемляет вроде как это ее материнскую щепетильность! А ты ведешься! Фу, противно как…
— Маргошка, ну чего ты несешь всякую чушь! Слушать же невозможно! Она самая обыкновенная мать, чего ты от нее хочешь? А по–твоему, она тебе на шею должна была от радости кинуться? И вовсе не из–за твоего утреннего появления она запаниковала. Она боится, что это учебе моей помешать может…
— Хм… Тогда я представляю, как она испугается, когда настоящую правду узнает.
— И не говори! Я и сам боюсь. Ну скажи, почему все так по–дурацки сложилось, а? Я ведь очень, очень люблю свою мать…И она меня любит, я знаю… А только странная как–то у нас с ней любовь получается. Вымученная–выкупленная какая–то. Мы со Светкой ее любовь послушанием своим выкупаем, а она нашу – вечным этим страданием да страхом за нас. Чтоб мама за нас не боялась, надо ее любить и быть послушными! Чтоб мама нас любила – надо тоже быть послушными… Порочный круг какой–то! И она своей собственной, отдельной от нас жизнью не живет, и мы будто по рукам и ногам связаны. Ну вот скажи, как я ей про институт скажу? Она же с ума сойдет!