На мать Пашка не обижался. Ну, может, чуть–чуть совсем. Сидела где–то в глубине, конечно, маленькая и обидная горечь, но он ей свободы не давал. Да и некогда было, да и места свободного для этой горечи практически не оставалось, все место авансом занято было и каким–то образом тщательно охранялось для прилетающих неизвестно откуда текстов–стихов и радостно сопровождающей их явление музыки. Вообще, он матери верил. Хоть и не слышала она его, а все равно — верил. Он не был жестоким сыном, он знал, что со временем она его и простит, и поймет, и примет таким, какой он есть. Обязательно примет. Просто трудно ей пока.
Собрав в рюкзак необходимые на первое время вещи, он оглянулся по сторонам, проверяя, не забыл ли чего нужного, решительно стянул жесткие верхние тесемки и закинул рюкзак на плечо. Ну, вот и все. И шагнул за порог комнаты.
— Мама, я ухожу. И не бойся за меня. У меня все будет замечательно. Так, как надо. Пока…
— Куда? Куда уходишь? Ты что, с ума сошел? Остановись, Паша! – обернувшись от окна, оторопело рассматривала сына Ася. Вся ситуация казалась ей дурным каким–то сном, отвратительно–обидной нереальностью, и только огромный старый мужнин рюкзак за Пашкиными плечами, с которым он обычно отбывал в дальние свои сибирские командировки, был совершенно реальным и пухлым, и нагло–вызывающим образом возвышался над головой сына. Не верила она, что он сможет вот так вот взять и уйти. Не могло этого быть. Это же ее сын, ее Пашка, такой всегда покладистый и спокойный, такой послушный и добрый Пашка…
Пока Ася моргала глазами в обидной растерянности, Пашка решительно шагнул в прихожую, быстро оделся и вышел за дверь, и, уже спустившись на один пролет лестничной площадки, обернулся к стоящей в дверях матери и улыбнулся ей во все свои молодые и здоровые тридцать два зуба, и подмигнул весело и ободряюще:
— Да все классно, мам! Не переживай! Ладно? Ты знаешь, я очень, очень тебя люблю…
— Паша! Паша, куда же ты! Постой! Вернись немедленно, слышишь? Ты что, обиделся, что ли? Я же просто так сказала, что ты мне не нужен…Постой!
А дробные Пашкины шаги уже стучали по лестницам где–то внизу, потом лязгнула противным металлическим скрежетом дверь подъезда и захлопнулась. И все. И стало так тихо, будто жизнь вокруг затаилась и боялась вздохнуть, и Ася тоже долго не могла вздохнуть как следует. Закрыв тихонько дверь, прошла на кухню, недавно промытую до сияющего блеска, и опустилась без сил на стул – ноги совсем не держали ее, тряслись отчаянно в коленях. Посидев так и чуть успокоившись, она, наконец, набрала полную грудь воздуху и медленно выдохнула, и даже сделала попытку собраться с мыслями. Хотя какие могли быть мысли особенные… Так, лихорадочные обрывки. Залетали случайно в голову, толклись суетливо и нашептывали чего ни попадя, вроде «…да как он вообще такое посмел…», или «…ничего–ничего, погуляет да и вернется к вечеру, еще и прощения просить будет…»
Пашка ни к этому вечеру, ни к следующему не вернулся. Промаявшись все воскресенье с утра и окончательно изведя Свету испуганно–возмущенными и почти риторическими вопросами по поводу Пашкиного поступка, Ася окончательно пришла к выводу, что виновата во всем, конечно же, Пашкина Марго. А кто же еще? Конечно, эта девчонка! Сама нигде не учится и ему не дает! Вцепилась и не отпускает. И ушел он, конечно же, только к ней. А может, она беременная? Может, ей замуж срочно захотелось? Нет, ну противная какая! Вот не зря она ее невзлюбила. И остерегалась не зря, и знать про нее ничего не хотела – тоже не зря. Хотя в этом она не права, конечно. Про жизнь своего врага надо все знать. А она повела себя, как страус какой трусливый: раз я тебя знать не хочу, значит, тебя как бы и вовсе нет! А вот она сейчас наберется наглости и пойдет прямо к ней, к Марго, домой, и приведет сюда Пашку обратно! За ухо! Мать она или не мать, в конце концов? Она–то совсем не враг своему сыну…