— Нет…Нет, конечно…
— А мне придется в ней всю жизнь прожить! А моя комната, между прочим, еще хуже этой! А что делать – придется. По крайней мере, пока этот дом совсем не развалится. А потом – не знаю. И никакой перспективы на будущее у меня не имеется. Так что я в эти твои витамины и пошла бы! И ты бы пошла, если бы пожила тут пару годочков. К любому черту бы пошла… Ишь, в родителях своих черта она углядела…
— Но, Сонь…
— И не говори мне больше ничего! Поняла? Дура ты! Дура набитая и зажравшаяся! Хоть и Маргошка!
— Да я и не говорю…
— Вот и не говори! И не буду я с тобой дружить! Поняла? И помогать тебе не буду! И сами мойте свои грязные окна…
Соня тяжело спрыгнула с подоконника и резво промаршировала мимо растерянной вконец Маргошки к выходу. Было слышно, как невдалеке хлопнула дверь ее комнаты, а потом наступила тишина, такая же гнетущая и серая, как убого–блескучие обои в этой снятой так недорого комнате. Постояв еще минуту и послушав обступившую ее со всех сторон неуютную тишину, Маргошка пожала плечами, встряхнулась и продолжила отчаянную борьбу с коммунальной серой пылюкой, которая, казалось, въелась в это убогое жилище намертво. И все равно — Соня не выходила у нее из головы… Не сама Соня, конечно, а этот разговор их странный. А может, и не странный. Может, просто глупый. Побеседовали, называется. Кто про Фому, а кто про Ерему… « Надо будет Пашке потом про эту Соню рассказать», — подумала она, разгибаясь и держа в руках тряпку, которой старательно домывала пол в комнате, — « Как бы он на все эти Сонины доводы возразил, интересно? Она ведь во многом права, кстати… Хотя он–то как раз всегда и найдет, что сказать! Надо его познакомить с ней обязательно. Хорошая девчонка. Может, Пашка даже и присоветует ей чего. Он умный. А не присоветует, так хоть песню споет…»
***
9.
Ох, и тяжелой штукой оказалась эта материнская растерянность – хуже и придумать нельзя. Ася даже согласилась бы на депрессию, на это тупое равнодушие перед жизнью, когда ничего тебе не нужно и не интересно, когда одинаковые серые дни волочатся один за другим, изматывая приболевшую душу. Только тупого равнодушия как раз и не наступало, а душа Асина, наоборот, уже неделю изводилась нервно–гневливой тревогой за сына – где он, как он, что с ним… И еще – неприятием ситуации изводилась. Казалось ей все время, что можно еще что–то сделать, что–то предпринять срочное, вернуть все на круги своя, чтоб было, как раньше, удобно и правильно: у сына – институт, у дочери – приличный и престижно–дорогой вид, у нее – Жанночка с Левушкой и их шикарная дача по выходным… Эх, Пашка, Пашка! И что наделал, глупый ты сын…
Все, как назло, валилось у Аси из рук, все разбивалось и рассыпалось прямо на глазах, как рассыпалась ее трудная и безмужняя, но такая налаженная, казалось бы, жизнь. Слава богу, начальница ее новоявленная куда–то исчезла на время и не стояла над душой. Разное про нее говорили. Одни утверждали, что учиться поехала на какие–то рекламные курсы. Любознательная, черт побери… Другие приговаривали шепотком, что она на недельку в Питер махнула, чтоб с Валеркой там отношения выяснить да детей у него забрать, которые после свершившегося скоропалительного развода пожелали жить с отцом, а не с матерью. В общем, как ни крути, но начальница их новоявленная отсутствовала на рабочем месте уже вторую неделю. И не звонила даже. Народ на фирме по этому поводу страшно нервничал и изводился, потому как работать без плохонького, но все же руководителя никто и никогда не умеет. А когда человек нервничает да изводится слишком много, на него обязательно в конце концов страшный «жор» нападает. Асе даже пришлось снова свое «бистро» открыть, пока начальница отсутствует. По настоятельным просьбам трудящихся, так сказать. Офисный народ, изголодавшийся по привычным в течение рабочего дня перекусам, быстро и с остервенением опустошал полки холодильника – она не успевала в магазин бегать. Да и остальные ее хозяйские обязанности тоже никто не отменял… И все это было бы ничего, да только из рук все валилось. Потому что Пашка так и не вернулся, и не позвонил ни разу.
И Жанночка не звонила. Вот уже две недели не слышала она ее голоса, и это тоже было весьма непривычно, и выбивало из колеи. Без ежевечерних отчетов было Асе одиноко и маетно, как в сиротском и неприютном детстве. И некому было на Пашку пожаловаться, и некому было ей совет дать, или другие какие четкие указания… А субботним вечером такая вдруг жалость к себе напала, хоть плачь. Она и заплакала. И так с удовольствием наплакалась, и от души, и горько, и долго, и громко, и с потоком настоящих горячих слез, что сразу и легче стало, будто отпустило внутри. И рука сама потянулась к телефонной трубке набрать заветный знакомый номер. До того знакомый, что даже цифры, его составляющие, на телефонной трубке были стерты больше других…