31 января. Анатолий Преловский в рецензии на мою "Земную кладь": "автор в точной формулировке пытается поймать ускользающий миг на острие пера".
1 февраля. На записи "Двины" разговор с народной Зинаидой Конопелькой. Она: "Бровка меня любил, в 40-ом году сделал мне предложение, а я не хотела уходить от Шмакова, и Бровка тоже был женат, но вот стихи мне посвятил".
5 февраля. Приезжали на "ревизию" Коршуков и Липский. Что я мог им сказать: что отделения нет? Так и сказал.
23 февраля. Вчера смотрел фильм "Лев Толстой". Конечно, раскрыть его глубоко никто никогда не сможет - слишком велика и необъятна личность. Но как первый шаг на этом пути - по-моему, хорошо, хотя я накануне еще не верил в такие возможности Сергея Герасимова.
25 февраля. Только сегодня утром послал телеграмму Рыгору за вчерашний день – ему 50: "Нас круглою датою просто надули, в ушачском раю ли, в нью-йоркском аду ли, какие бы ветры на свете ни дули, ты молод и светел, Рыгор Бородулин".
1 марта. День Бородулина. Приехал с Валей, Зуенком, Ипатовой, Золотухиной, Чернобаевым в автобусике, а Быков и Законников в машине Буравкина. Все было бегом - обед, горком, где долго слушали о городе. Обсувенирили гостей - и во Дворец культуры. Салтук сказал, что решено: ему и мне не выступать. Выяснилось, что это он сам решил-придумал. И я сказал Зуенку, что, конечно, буду выступать. Был большой торжественный вечер. Быков назвал Рыгора "салоўкай роднага слова". Я устроил перекличку моих и Рыгора надписей на книгах, читал пародии… Было много выступлений. А сам Гриша читал минут 15… После вечера Быков - И. Наумчику: "Берегите этого мудрого Давида…"
2 марта. День Быкова. В гостинице с Василем. Подписал мне две книжки, я ему "Солнечный хмель" и две вклейки со стихами, ему посвященными. Пошли по городу и зашли ко мне. Хорошо посидели и поговорили. Выпили коньяк и кофе. "Сделай мне, если можешь, дублевый, знаешь, что это? - двойной…" Сделал. Поговорили о наших детях. "Какие у тебя проблемы?" Я: "Вот Лена, нет хороших парней, будущее в тумане". Он: "Пройдет и это". Посмотрел шагаловские альбомы. Написал на своей "Праўдай адзінай", что я "апроч паэзіі, яшчэ і маэстра ў прозе". Рассказал, что для него теперь, когда сел за руль, в самом прямом смысле жизнь - дорога. А на дороге и старые и новые проблемы. Написал новую повесть. В "Знаке беды" сняты, вымараны целые куски, страницы. В четырехтомник в "Молодой гвардии" не хотят включать "Атаку с ходу" и "Мервым не болит". Написал письмо Зимянину. А Кузьмин недавно сказал, что Быков сам должен отказаться от включения и об этом написать. В книге "Знак беды", которую он мне подписал ("паэту і вернаму віцябляніну") - много пустых черных страниц, на них было то, что не устраивало главлита. Показал мне: среди иллюстраций Юр. Герасименко – семь черных страниц, как черные пятна в книге… О взаимоотношениниях: нет друзей, переоценка ценностей. Спросил у него о Симонове. Мне казалось, что он к нему не очень. Сказал: "Что ты! И я к нему и он ко мне всегда относился хорошо. Даже есть обо мне в его вьетнамской книге". Я вытащил симоновскую "Вьетнам, зима семидесятого…", посмотрели на 39 стр.: руки вьетнамца, "Как у нашего Быкова в сорок пятом, все были заняты автоматом". После того, как посмотрел-полистал альбомы и книжки, ушли гулять по городу. Правда, пришлось заглянуть в гостиницу за ингалятором - Василя помучивала астма. Сначала зашли на Смоленскмй базар. Василь показал мне место, где стоял дом, в котором он жил в короткий период витебского студенчества, вспомнил даже своих хозяев, свою хозяйку, которая "подкармливала" его… Постояли возле Городского Дома культуры, рядом, где была его ученическая мастерская. Потом перешли Кировский мост и повернули направо в старый уголок города, а там остановились у дома № 11 на ул. Дзержинского, бывшей Покровской, 29. Он, который Европу пешком прошагал и орудие свое проволок, возле старого дома, где вырос Шагал, на минуту притих, приумолк… "Это в юности было, - он вспомнил, - тогда я учился еще рисовать. А потом всенародная вышла беда - и пришлось научиться стрелять. Но с далекой, еще довоенной поры, с той, где надвое делится жизнь, все мне видятся витебские дворы, как миры, вознесенные ввысь". "Интересно, есть ли тут деревья, которые помнят его или могли бы помнить? - спросил Быков. - Они тогда должны быть старше меня…" Через невысокий забор мы осмотрели сад. Все деревья были моложе нас. "Послевоенное поколение, ~ уточнил Быков, - мы как-то забываем, что и ему уже сорок…" Среди сада возвышалось только одно дерево - береза, которой могло быть за шестьдесят. Помнит ли она? А люди?.. Я постучал – вышла хозяйка Раиса Мейтина: "Мы всем рассказываем, что здесь жил Шагал. Приходят люди, интересуются". "Мы так привыкли, - сказал с иронией после паузы Быков, - сначала надо уничтожить, взорвать, а потом провести кампанию по возрождению, письма подписывать, призывать общественность. А просто так взять под охрану, повесить мемориальную доску - на такое ни сил, ни решимости ни у кого не найдется". Я грустно промолчал. "Знаешь, - снова сказал Быков, - всюду, когда приезжаю за рубеж, как только узнают откуда я, сразу же первый вопрос про Шагала. "A-а, Витебск - Шагал! А картины есть? А музей художника? А что сохранилось?" Отвечаю кратко; "Была война, она все уничтожила…" Мы постояли еще немного возле дома и пошли по старой окраинной улице, снова вернулись к Двине, к центру города на ее берегах. Я напомнил Быкову давние строки Анны Ахматовой о Шагале. "В самом деле о нашем Витебске лучше не скажешь, - подтвердил Быков, - волшебный…" Был солнечный день начала весны. И мы еще погуляли по витебским улицам. Вернулись к 15 в гостиницу. И все уже собирались к отъезду в Полоцк на открытие органа. Я не поехал. Попрощался со всеми. Отдельно в сторонке с Василем обнялись, расцеловались, и он попросил, чтобы я позвонил в Минск его Ирине Михайловне… Вечером я позвонил, сказал, чтобы не волновалась: у Василя Владимировича все в порядке, он уехал в Полоцк, вернется поздно. "Ну, тогда я начинаю наводить "революционный порядок", – ответила с полуюморком Ирина Михайловна. - И буду ждать…"