- Константин Михайлович! - говорю срывающимся голосом. Все повернулись к Симонову. - Я хотел бы прочесть Вам стихи… - Все смотрят на меня.
- Пожалуйста! - говорит он.
- Где и когда я мог бы это сделать?
- Да можно хоть сейчас…
- Здесь? - на моем лице недоумение… - Сейчас? Как-то неудобно…
- Почему же? Ведь мы все читали только что в этих стенах. И было вполне удобно… Теперь читайте Вы…
Внизу снова собрался народ. Все выглядело так, словно вечер продолжается… Я прочел "Весеннюю сказку", "Дом на дороге Бессмертия" и "Левитана". Внизу раздались хлопки. Я не видел, кто аплодировал. А здесь на лицах прочесть ничего не мог. Короткую паузу прервал Симонов:
- Кто Вы? Расскажите о себе…
Я кратко рассказал…
- А стихи интересные, - сказал Константин Михайлович - О школе имени Зои слабее других, но и в нем найдены детали… Что я могу для Вас сделать? Давайте договоримся так: вы пришлите эти и другие стихи, посмотрите, чтобы по силе они были такими, как о художнике Левитане и о весне. Пришлите мне на адрес "Нового мира" - я недавно стал его редактором. Адресуйте мне лично. И обязательно сделайте приписку о том, что я стихи слушал, они мне понравились, сказал, чтобы Вы прислали… А иначе могут не передать… Ну вот так… Если все будет в порядке, до встречи на страницах "Нового мира"!
Попрощавшись, он повернулся и что-то сказал Бровке и Кулешову… После того, как я, поблагодарив Константина Михайловича, спустился с небес на землю, меня взяли в плотное кольцо и потребовали немедленного рассказа. Но я молчал. Я все еще был там, среди небожителей. Рассказывал уже на улице, по дороге к общежитию… На следующий день по университету гуляла крылатая фраза: "Симонов признал Симановича!" А некоторые, то ли шутя, то ли иронизируя, добавляли: "Как Державин Пушкина…"
На моем столике под портретом Маяковского появился и портрет Симонова, вырезанный из какого-то журнала. На обороте надпись: "Ура! Тебя признали!.."
9 октября. То, что я вдохновлен встречей с Симоновым - видят все. И не перестают об этом говорить: кто с доброжелательной поддержкой, кто со скрытой, а иногда и открытой завистью, переходящей в злобу… А я за последние недели написал много, может, это целый цикл стихов о людях, занятых тихим, не очень заметным трудом, который я стараюсь опоэтизировать: мои герои, с которыми теперь я дружу - садовник, почтальон, уборщица, часовой мастер, продавщица цветов, дворник…
19 октября. Думаю о Л. Почему она так разговаривает, так общается со мной, как будто она вовсе не чья-то жена?.. Вдруг вбегает в читалку - сияющая, в синеньком легком пальтишке, с белым шарфиком и прямо под портрет Маяковского, ко мне: "В Оперном - "Красный мак", у меня два билета, я тебя приглашаю - пошли…" А сегодня вдруг написал: "Не улыбкой - грустью и тревогой ты встречаешь мужа на пороге, словно это он – твоя беда… Привыкают к тишине и крику, к морю и журчащему арыку, только к нелюбимому привыкнуть сердце не сумеет никогда…" Арык, конечно, возник из моего узбекского военного детства и хорошо зарифмовался. А я в самом деле далекие те времена привык и к арыку, и к глиняному дувалу, и к арбе…
29/30 октября. Ночь, Вокзал. Зачем я уезжаю? От чего бегу?.. Только б слово одно "останься!.." - не губами, так проще - взглядом, и огни надоевших станций не мелькали за окнами рядом…
8 ноября. Записываю в вагоне… Десять дней в Наровле. Начал проходить свой "курс лечения от любви"… Помогали стихи на совсем на другие, не любовные темы… Каждый день писал. Разговоры с мамой о том, как ее снимали с работы, а потом восстанавливали… как к этому по-разному относились те, с кем она много лет проработала рядом (в большинстве - все-таки сочувственно, с осуждением несправедливости)… как еще до того, когда ее сняли с работы, пришел пьяный мужчина и с озлоблением сказал о маме: "Не хочу, чтобы эта жидовка делала мне микстуру…" …Мама тогда плакала от бессилия и сказала заведующей: "Юля, сними меня с работы, договорись в райздраве, лучше я сама уйду и пересижу дома это страшное время"… Но заведующий райздрава решил по-другому: "Года Давидовна, вам не годится сидеть дома, поезжайте лучше в какую-нибудь другую, сельскую аптеку, мы Вас переведем"… А маме уже пятьдесят пятый, и она без минуты пенсионерка… но поехала в папино родовое гнездо в Вербовичи, и там, заслужив доброе отношение вербовчан, перебыла трудное время…
После разговоров с мамой появилось в эти дни стихотворение "Мертвец": "Чуть не падая, плелся по городу, нес живот от пивной до пивной. Он сказал мне: "Жидовская морда, рассчитаться пора с тобой…" В ту минуту я вряд ли помнил, что над веком кровью горят и петлюровские погромы, и фашистского гетто ад…"