Разговоры. Вспоминали историю с письмом в ЦК КПБ, которое подписали П. Волкодаев, Н. Гончаров и другие. Мне пересказали его содержание: Гирш Березкин окружил себя еврейскими литераторами (в том числе и мы с Тарасом упоминаемся), делают все, что хотят, сами печатаются, а других не подпускают близко к журналу, где отделом поэзии руководит Березкин… Антисемитское письмо… Возмущение Саши Адамовича: "Это подонки писали, настоящие белорусы никогда антисемитами не были, жили в дружбе с евреями"… Гриша Бородулин рассказывает, как Гилевич и Недведский упрекают его за дружбу с евреями, не могут простить ему женитьбу на Вале, у которой мама еврейка…
Рылся в богатой библиотеке Наума… Григорий Соломонович и Саша (не поэты) предложили нам (Бородулину, Шкляревскому, Тарасу, Вольскому, Евсеевой) устроить поэтический турнир без победителя, прочесть по одному стихотворению. И вперемежку зазвучали строки на белорусском и русском. Вел турнир сам именинник. Светлана Евсеева читать не хочет, ее неестественность, надменность, напыщенность, в дружеской атмосфере дома вдруг ни с того ни с сего ее злые колючие реплики о чужих стихах и почему-то о Саше и его "Войне под крышами": это не та литература, которая нужна… Настойчивый отпор Березкина и Тараса. Саша отмалчивается. Он все сказал в книге… "Твоя очередь читать", - говорит мне Наум. Я читаю этим летом написанное в Наровле: "Птица вскрикнула, ветка хрустнула. Облака из Припяти пьют. Песню старую, песню грустную два седых еврея поют"… А потом с Сашей Адамовичем (как с литературоведом), хоть он больше занят проблемами романными, об этих стихах, о свободе самовыражения, о национальном в поэзии, о том, как в русском слове, в русской строке я могу (и могу ли) выразить еврейскую душу… "У тебя только одно такое стихотворение? - спрашивает он. - Написал бы ты цикл…"
Подарил Науму маленький эстамп. Привез из Витебска, чтобы он снова увидел берег Двины, по которому бегал в детстве, когда учился в витебской школе. Пусть висит в его комнате маленький уголок древнего Витебска, города его детства и юности - праздника души. Хотя разве только праздничной была жизнь? Фронт… Обожженное в бою лицо он со временем прикрыл бородой. Он окончил университет в том году, когда я поступил. Но встретили меня именно его стихи в центре стенгазеты большого формата, которую подготовили, расставаясь с университетом, выпускники: "В ясном небе тучка одиночит. Радость с грустью смешана чуток. Спит в теплыни августовской ночи университетский городок"… Тогда он еще, как и многие его ровесники, прошедшие сквозь огонь фронтов, о войне почти не писал. Осмысление ее опыта пришло потом. И вошло в его книги, в его часто по-Маяковски ревущие строки, слегка приглушенные и притепленные грустью другой, послевоенной жизни, другого характера, другой судьбы… В мои крынковские дни я всегда, приезжая в Минск, приходил к нему, читал ему новые стихи, слушал его и очень дорожил его мнением…
23 ноября. С литературной группой пять дней - Полоцк и Нефтестрой: Маина Боборико, Лёня Пужлис, Юра Лакербая. Выступали в городе, в поселке строителей. Я заинтересовался личным делом первостроителя Петра Блохина. У меня в записной: "Девчонку принимают в комсомол", "Основатель", "Баллада о Петре Блохине". О поездке - со стихами на телеэкране.
26 декабря. И еще на одну поездку поднял литгруппу. Были те же минус Маина, плюс Хазанский и кинооператор Артур Орша. Льнокомбинат. Встречи и выступления.
29 декабря. Рецензии на мой "Июнь". В основном – хвалебные. Но и поругивают тоже. Владимир Бойко ругнул в "Знамя юности" за "Майского жука" (бедный жук!): "Говоря языком художника, это даже не этюд для какой-то картины, а блокнотная зарисовка. В ней есть эмоциональные и словесные находки. Но стоит ли лабораторию стиха тащить в книгу?.." Стоит, Володя, стоит!.. Я вдруг вспомнил эпиграмму Тараса студенческих времен: "Мчится жизнь, как шальная тройка. Я чужие люблю грехи. Я - поэт. Я - Владимир Бойко… Не умею писать стихи"… Но право критика-рецензента, даже не умеющего писать стихи, высказаться о чужих грехах…
31 декабря. Что же за год? Мне исполнилось 30. И ко дню рождения - моя вторая книжка "Июнь-река"… Было наровлянское, хоть и короткое, лето. Хорошо писалось: "Дунечка" и др. Когда Рем прислал книжку, первыми читателями стали друзья детства. Сидели поздно вечером, как давным-давно, у нас на крылечке, щелкали семечки и болтали о жизни - мы ведь так редко-редко теперь встречаемся. Я выносил книжки, дарил и говорил: "Это тебе, Валя, а это тебе, Лёня, тебе, Изик, Зяма, Яша"… И смеялись, опасаясь, что во тьме сейчас перепутаю: кому - какую, но потом при свете разберемся. И все были рады нашей встрече. Очень запомнился этот вечер наровлянский - теплый, звездный, весь наполненный добрым настоем старой дружбы. Жаль только, что все вместе редко бывали на Припяти: шли дожди и было пасмурно. Но я ухитрялся по давней своей привычке даже в дождь купаться, ведь вода тогда такая теплая, особая, и так приятно влезать в нее, и вылезать не хочется… Настроение было испорчено только тем, что поболела Лиринка… И нервничала Эм и ругала Наровлю, ни в чем не виноватую… И все-таки я продолжал писать. И бегал рано утром и вечером на Припять. А папа боялся, что я простужусь. А мама носила Аленку к какой-то бабке-знахарке, и ей стало лучше… Все это так ярко вспоминается в канун новогодья, когда лежит снег, и поет песенку с какими-то понятными одной ей словами моя маленькая родная девочка.