Мерцает одно окошко. Покричал я на голубой свет через штакетник. Спустя время, открылась дверь с веранды, свет зажегся. Выглянул Василь Николаевич, без сапог, в шерстяных носках.
— Давай сюда, кто там?
— Вот пришел, — говорю, — может, некстати, не вовремя, посидеть захотелось. Извините, — говорю.
— Всегда ради бога. Хоккей смотрим, темно у нас, а время-то детское.
И сначала Василь Николаевич провел меня не в комнату, а в кладовку, щелкнул выключателем и ничего не сказал, из скромности. На полу, в большой эмалированной чашке, лениво шевелились сытые золотистые караси. Как они хороши были, я даже присел над ними, рукой потрогал, вода в чашке тут же взбуровилась. И Марья Алексеевна, жена Василь Николаевича, тоже вошла.
— Идите, — говорит, — в комнату, а я быстренько поджарю их.
— Жалко как-то, Марья Алексеевна, — сказал я и увидел, что жалко было и Василь Николаевичу. — Вы нам огурчика достаньте, лучку, обойдемся как-нибудь.
— Идите, идите.
Тогда я вынул свой ножик и стал помогать Марье Алексеевне чистить этих золотистых тяжелых рыб, потому что хоккей смотреть я не люблю. А через какие-нибудь полчаса мы уже сидели за столом перед жаренными в сметане карасями. Открыли «Экстру», Марье Алексеевне лафитничек налили, сын оторвался от хоккея, ему налили. У сына были черные и такие густые волосы, что не лежали на голове, а стояли торчком, как у негра. А Василь Николаевич между тем был совсем лысый, так только кое-где за ушами да на затылке держались светленькие косички. Но за столом Василь Николаевич казался куда крупнее, чем на улице. Там он пропадал в сапогах, тут же и нос у него оказался довольно-таки увесистый, и брови кустистые, и рот крупный, морщины по лицу глубокие, серьезные. Одна только лысина была бледной и как бы немощной, в испарине. Ну, выпили, закусили, сын к телевизору ушел в горницу, Марья Алексеевна тоже поднялась. Вы, говорит, сидите, беседуйте, на столе все есть, посидите.
— Хорошо как у вас, — сказал я Василь Николаевичу и вспомнил, конечно, как мне было тяжко, невыносимо только что, всего какой-нибудь час назад. — Славно как.
— Покамест не жалуемся, — сказал Василь Николаевич и еще налил мне и себе. — Сын вернулся с армии, отслужил, теперь вот женился, — кивнул на горницу, шепотом досказал: — Девка хорошая попалась, уже с животом ходит.
Чокнулись, выпили. Пили мы рюмками, и эта малая посудинка, когда Василь Николаевич подносил ее к своему крупному рту, совсем казалась наперстком, он опрокинул этот наперсток незаметно, не моргнув глазом, не поморщившись, как вроде сглатывал родниковой воды.
— Сын болеет за этот хоккей и за футбол тоже, а я люблю посидеть, с человеком поговорить. Вот счас выпьем еще по маленькой, и я тебе расскажу, кто я такой сам есть. Я тебе не говорил этого. Ну давай, за здоровье. И карася бери, не стесняйся, огурчик бери. Тут, понимаешь, корреспонденты не идут, как нарочно, не идут, а то бы я рассказал. К другим, слыхал, ходют, а ко мне почему-то не идут. Ну, за здоровье!
Пожевал Василь Николаевич карася, деснами да губами, зубов у него было чуть-чуть, огурец ему уже не давался. Хмыкнул про себя, жевать, говорит, нечем.
— А вообще-то не гляди, что я такой, это с виду только. На лицо я могу и полней быть, могу поправиться, а тут у меня ничего нету, одни ребры. Ни живота, ничего, а ребры посчитать можно. — Василь Николаевич провел рукой от горла до самого низа, действительно ничего нету. — Но это с виду только, а так меня не возьмешь. Войну прошел, неубитый вернулся, а убить хотели, точно говорю тебе. Не то что из пулеметов да из минометов, снайпера и те не взяли. Мухин, давай, говорит, не ползи, залегай, я не ползу, залегаю. Командир по одну сторону дороги, я по другую. Лежу. А тут и кончилось все. Они, эти немцы, так: нашумят, нагремят и стоп, как отрезало. Перерыв, значит. Они всегда с перерывом воюют. Ну, опять ползу. Мухин, говорит, ползи. Я ползу через дорогу. А у него, гляжу, распоротый весь живот. Взял полотенцу, стал стягивать, а у него кишки лезут, вверх и вниз, тогда взял и его полотенцу, двумя управился, перевязал. Тут опять перерыв кончился, и стали они бить по дороге, руку мне ранило, осколком, не доглядел. Командир помер, меня вытащили. В госпитале говорят — резать надо, то есть отнимать руку. Не, резать не дамся, лечите, раз вы доктора. Ну а лечить — надо отправлять дальше, в Уфу. Отправили. Там этих татар… одни татары…
— В Уфе, Василь Николаевич, башкиры.
— Не, татары. Там всего три нации: татары, башкиры и эти, забыл как, черные такие. Ну, все нации хорошие, лично ничего не скажу. Руку вылечили, целая осталась.
Василь Николаевич расстегнул пуговицу на манжете, засучил рукав.