Потом кончилась война. И он уехал совсем. Уехал домой, в Советский Союз, в город Ленинград. Все радовались, что война закончилась, а я плакала и не хотела больше жить. Я попала в больницу, но никак не умерла. Леонид Николаевич успел еще приехать в больницу, его не пропускали ко мне, передали маленькое письмо. «Саня, родная моя девочка, всю жизнь буду любить только тебя».
Прошло двадцать лет. Двадцать лет, Васька…
Санда передохнула, достала из пачки «Амирал» сигарету, закурила. Мы выпили еще по одной.
— Сколько было Леониду Николаевичу? — спросил я.
— Леониду Николаевичу было сорок. Я никогда не называла его Лёней. Только теперь про себя называю. Когда он уехал, я хотела забыть его, пробовала замуж выходить, но Леонид Николаевич никуда не уходил от меня, и так любить я не могла никого. Каждый год я хотела ехать в Советский Союз. И прошло двадцать лет, когда я приехала в Ленинград.
Напротив гостиницы было справочное бюро. Я сразу прибежала туда. Знаешь, Васька, сколько в Ленинграде справочных бюро? Я знаю, сто шестьдесят три. Потому что с этого начинается целая мистика, но это правда, Васька. Там сидела такая дамочка, и я спросила адрес Леонида Николаевича, дамочка сказала: «Вы Санда?» И я подумала, что моя голова помешалась. Я спросила, сколько справочных в Ленинграде, и дамочка сказала, что она живет в одном с ним подъезде. Она странно так на меня посмотрела, а я быстро убежала к Леониду Николаевичу, совсем ненормальная. Вот уже улица и номер дома семнадцать. Я открыла дверь подъезда, там горела лампочка, и я остановилась. Посчитала, как сердце стучит. Потом позвонила.
— Леониду Николаевичу было уже шестьдесят? — спросил я Санду.
— Ох, Васька, — вздохнула Санда и притронулась пальцами к моей руке. — Я позвонила, и вышла женщина, волосы, как тогда, закрученные. Я так и узнала ее. Она приезжала к Леониду Николаевичу. И Пальма вышла. Я пришла, говорю, к Леониду Николаевичу. Она говорит, никакого Леонида Николаевича здесь не живет. Как не живет? Вы же Лариса Ивановна и вот Пальма. Никакая я не Лариса Ивановна, а собаки так долго не живут, это дочь Пальмы. Она говорит, Леонид Николаевич жил здесь, но он умер десять лет назад. Я совсем не упала, а прислонилась спиной к лестнице. Вы неправду говорите, я сказала. — Если вы пришли к Леониду Николаевичу, идите на Волково кладбище, — сказала женщина, она не хотела признаваться, что она Лариса Ивановна, и закрылась за дверью. Я опять бежала. Люди показали мне, как находить Волково кладбище. Уже ночь была, у вас праздновали Новый год, и на кладбище гуляли девушки и ребята. Я просила их находить могилу Леонида Николаевича. Они много искали и ничего не нашли. Тогда я пошла не по дорожке, пошла прямо в большой снег. Провалилась в снегу и шла, и прямо пришла, и читала на камне, что под ним лежит мой Леонид Николаевич. Стала звать его: Леонид Николаевич, Леонид Николаевич… Потом эти ребята и девушки нашли меня и увели. Так, Васька, было. На другой день я звонила Ларисе Ивановне и сказала, зачем она не признавалась и со мной поиграла, как детским мячиком. Лариса Ивановна сказала, что он любил только вас и перед смертью называл только ваше имя, и я вас ненавижу, вы загубили мою жизнь, и не захотела со мной разговаривать… Это правда, Васька, что собаки так долго не живут?.. Теперь, Васька, когда приезжают русские, сердце у меня болит, и я вижу Леонида Николаевича, и люблю, Васька, я много, много люблю вас…
Мы вышли из «Молдовы». Над Бухарестом стояла теплая ночь. Где-то далеко блуждал огонек такси. С первой машиной мы отправили Санду и ее друга. Еще не захлопнулась дверца, Санда выскользнула из такси и, спотыкаясь, бросилась к нам на мостовую, схватила меня за руки и не хотела отпускать.
— Васька, — заплеталась она языком и плакала, — я не буду отпускать тебя, Васька…
Мы взяли Санду под руки и отвели в машину, сами ушли пешком. Улицы были безлюдны, на востоке, за каменными глыбами, сочился рассвет. Спал мой молодой друг Петру Попеску, спал Бухарест и видел свои румынские сны. И далеко, на моей родине, на Волковом кладбище спал вечным сном Леонид Николаевич, русский капитан.