Миловидная, дородная тетка Ефимья, прислуживавшая ранее у Тараса Маркеловича, получив повеление молодой хозяйки, степенно вышла, а через полчаса вернулась снова с большим, наполненным водой тазом.
- Водичка тепленькая, вставай, лапушка, - улыбнулась Ефимья.
- Спасибо, Фимушка, - ответила Олимпиада и, сладко позевывая, спросила: - Микешке сказала?
- А он уже тут, за дверью стоит.
- Зови сюда.
- Да что ты, голубушка, бог с тобой! - удивилась Ефимья.
- А что? - не поднимая головы, спросила Олимпиада.
- Как он может войти, когда ты в таком виде? Взгляни-ка на себя!
- Ничего, он мой старый друг, - упорствовала Олимпиада.
- Неужто ухажер прежний?
- Нет, так просто. Росли вместе.
- Спроста-то, радость моя, ничего не бывает. - Ефимья, поджав губы, накинула на хозяйку красный халат.
- Ну уж ладно! - Олимпиада бойко вскочила, просунула руки в рукава халата, торопливо прикрыла постель широким голубым одеялом.
- Вот так-то оно и лучше, - одобрительно кивнула Ефимья и удалилась.
Открыв дверь, Микешка сначала просунул свою огромную пеструю шапку, а потом уже ввалился сам и оторопело остановился в дверях. Укрывшись халатом, Олимпиада сидела на кровати и пробовала пальцами воду в тазу.
- Испугался? - спросила насмешливо.
- А чего мне пугаться? - пробормотал Микешка. Запах каких-то дурманных духов кружил ему голову, висевшее на спинке стула бархатное платье Олимпиады, казалось, переломилось пополам, а сникшие рукава беспомощно падали на пол, как будто намереваясь плыть по желтому паркету...
- Сейчас поедем, Микеша, - играя расплетенной, длинно спадавшей с плеча косой, проговорила Олимпиада, вполне довольная устроенной забавой.
- Ладно, - ломая в руках свою пеструю папаху, ответил Микешка и поспешно вышел, шумно хлопнув массивной дверью.
...На прогулку выехали не сразу, а часа через два. Лошади бойко бежали навстречу прохладному, освежающему ветру. Мягко катился по наезженной дороге удобный рессорный тарантас.
Глаза Олимпиады блуждающе скользили по желтой луговой кошенине с длинными стогами сена и одинокими оголенными кустами вязника и крушины.
Микешка, сутуля на козлах широкую спину, вел неразогревшихся коней то медленно, то широкой, неровной рысью, отчего тарантас иногда резко подпрыгивал на мерзлых кочках и швырял Олимпиаду от одного края сиденья к другому.
- Не шибко гони! - не выдержала она.
- Жестковато, потому и трясет, - придерживая коней, отозвался Микешка. - Это не на пуховой перине валяться! - вдруг добавил он дерзко и обернулся к ней лицом.
Микешка одет был в черный романовский полушубок, ловко облегавший его широкие плечи. На чубатой голове маячила пестрая папаха. Одной рукой он натягивал вожжи, другой, в серой пуховой перчатке, протирал застывшую на легком морозе горбинку носа.
- Куда мы все-таки едем-то? - спросил он.
- А ты думаешь, я знаю? - кутая подбородок в воротник дорогой горностаевой шубы, ответила Олимпиада.
- Сколько же будем ездить? - спросил Микешка.
- Держи до Каменного ерика, а у Елашанского затона свернем в тугай.
- В тугай зачем?
- Журавлей щупать... - зло проговорила Олимпиада и отвернулась.
- Они давно уже улетели, - пожимая плечами, сказал Микешка, а про себя подумал: "Совсем осатанела баба".
Дальше разговор не клеился. С полверсты проехали молча. Кони бежали мерной рысцой и давили копытами сгустившуюся грязь. Над конскими головами виднелся желтый тугай, одетый в золотистые осенние ризы. Слева маячили далекие горы, справа приземисто сидел в луговой низинке круглый стог сена.
- Слышь, Микеш, - вдруг окликнула его Олимпиада каким-то робким, приглушенным голосом.
- Остановиться, что ли? - опередил ее Микешка. - Ладно. - И он сильно натянул вожжи. Кони замедлили ход.
- Вот дурачок-то! - рассмеялась Олимпиада. - Я ему про попа, а он про дьякона... Слово не дает сказать. Поезжай-ка, правда, потише.
- Растрясло, что ли? - не унимался Микешка.
- Ты со мной не вольничай и особо-то зенки на меня не пяль, дурачок, - поймав его пристальный взгляд, проговорила она. - А то я тебя, миленок, быстро утешу...
- Да что я, титешный, чтоб нуждаться в чьих-то утешениях? - задорно спросил Микешка.
- Утешает тебя твоя Дашенька, ну и ладно...
- Она не в счет.
- Вот, вот! К брюхатым бабам вы не очень ласковы, - вздохнула Олимпиада.
- А тебе откудова это известно?
- Э-э, миленок мой, не ахти какие новости. На этот счет у нас, у баб, своя гимназия... - ответила она задумчиво. - Я не о том хотела тебя спросить.
- А о чем же?
- Ты Маринку Лигостаеву любил или нет?
- Ты чего это вдруг о ней вспомнила? - хмуро спросил Микешка.
- А я часто о ней вспоминаю.
Не докурив дешевую папироску, Микешка яростно заплевал ее и размашисто бросил на обочину. Настороженно покосившись на опечаленное лицо Олимпиады, увидел, что оно стало другим. Бирюзовые глаза заискрились скрытой грустью, длинные ресницы мелко вздрагивали.
- Не хочешь, миленок, сознаться? - проговорила она каким-то глухим, почти нежным голосом.
- Что было, то давно быльем поросло, - медленно ответил Микешка.
- Каждая былинка в жизни свой корешок имеет. В прошлом-то году ты около меня вился, а потом к ней переметнулся. У ней козырь был - девка, а я вдова горькая... Не случись так, я бы теперь от тебя казачонка тетешкала, - с тоской проговорила Олимпиада.
- Ладно врать-то, - с трудом сказал Микешка.
- Ты что, забыл, как после молебствия меня помял у плетня, а сам потом к Маринке завернул и до вторых петухов ворота обтирал?
- Нашла о чем вспомнить. Поздно виноватых искать, - не оборачиваясь, сумрачно ответил он.
- Вам как с гуся вода. Все вы, казаки, на одну масть, жеребячьей породы, норовите каждую кобылку лизнуть! Все одинаковые, окромя Петра Николаевича! - вдруг вырвалось у Олимпиады.
- Какого это Петра Николаевича? - круто повернувшись к ней, в упор спросил Микешка.