По пути домой я предпочёл хранить молчание. У меня появилось время всё обдумать, разложить по полочкам, перемолоть мысленно каждое воспоминание, каждую неправильно понятую фразу и снизойти до откровения, в конце концов, что мой диагноз — клинический идиотизм. И богатая фантазия в придачу.
Том же опять отвечал на вопросы Гермионы, которая казалась на удивление смущённой и оттого ещё более говорливой. Рон вместе со мной витал в облаках: стоило ему сесть в машину, как он тут же задремал, видимо, не заметив в накалившейся обстановке ничего необычного.
Святая простота.
Я чувствовал, что стою на пороге надвигающегося на меня шторма, и у меня не было ни сил, ни желания бежать от него, ведь это то, чего я так ждал. Так долго, что, кажется, когда всё немного прояснилось, даже растерялся, откровенно не понимая, как мне следует поступить. Безусловно, я мог подойти к нему и спросить: «Так ты согласен?» или «Что думаешь о моём решении проблемы?», или «Так потрахаемся или нет?»
Однако обличающий моё бурное воображение стыд всё ещё крепко сидел внутри и перекидывался сжигающим огнём буквально на каждую осмысленную фразу, превращая меня в неуклюжего и робкого человечка, который мог запутаться в собственных ногах и растелиться ковром у чужих. Поэтому, когда Том остановился около веранды, глянув на меня с еле заметной улыбкой и немым вопросом на губах, я, блядь, развернулся и рванул к дому. Да, именно так я и поступил. Причём настолько спешно, что чуть не налетел на взявшийся из ниоткуда огромный кактус.
«Гарри!» — Рон утянул меня за руку в сторону, а позади раздался гортанный смешок. И я даже знал, кому тот принадлежит, но оборачиваться не стал. Мне нужно было поставить свою жизнь на «паузу», чтобы переварить случившееся и немного прийти в себя. Было ли это внезапно проснувшейся трусостью — я не знал. Когда Том громил мои теории одну за другой, я чувствовал облегчение, радость, азарт, возбуждение, удивление и прорву иных эмоций, намешенных точно в «коктейльнице», но сейчас к этому убойному миксу добавилось ещё и волнение.
Глупый и внезапный всплеск нервозности.
Я до самого вечера точно на иголках сидел: и вроде бы он не давал мне никаких ответов, но всё сказал одной лишь улыбкой около треклятой веранды. А может, я снова себе всё напридумывал? И вроде бы не обещал ничего, но что если?.. Что, если сексу всё-таки быть? Иначе чего он так двусмысленно улыбался?..
Естественно, я не мог вдруг сказать: «Извини, Том, я ошибся. Ты знаешь, не надо меня трахать, давай я тебя?» — это даже в мыслях звучало катастрофично, а уж сказать подобное вслух… И мне, сука, было страшно, будто бы я готовился к первому экзамену: и вроде бы теоретически подкован, и вроде бы много раз смотрел (и участвовал!), как сдавали другие, а всё-таки ссыкотно, что с треском провалюсь по всем пунктам. Поэтому будет что-либо или же не будет, но готовился я основательно: казалось, ещё немного, — и душу из себя вымою.
Когда я вышел из ванной, меня посетило ощущение, что я оставил там старую кожу, подобно полинявшей змее, потому что распаренный и гладкий, точно младенец, на меня смотрел некто другой — незнакомый и жутко смущённый.
Каждое моё действие только ухудшало эмоциональную бурю внутри. Распихивая по карманам презервативы, я никогда не ощущал себя так… таким девственно-стеснительным. И совершенно не понимал, что со мной творится. А когда похлопал себя, ощутив характерные выпуклости и услышав ещё более выразительное шуршание, то со свистом выдохнул, злобно опустошая карманы. Оставив парочку, я внезапно завис с зажжённой в мозгу лампочкой: «А что, если не подойдут по размеру? А что, если у него аллергия на латекс?»
Я, блядь, не знал, какой у него член, я даже не представлял его!.. Нет, разумеется, представлял и даже очень хорошо в своих фантазиях да тогда в машине, но фантазии имеют обыкновение разбиваться о суровую действительность — ничего с этим не поделаешь. Так что мои вопросы были весьма… резонными? Не хотелось бы, чтобы в последний момент всё испортилось из-за того, что у него с члена свалится презерватив. Или, наоборот, не налезет. Нет, лучше пусть свалится — в первый раз и сразу с битой, мне казалось, я не вынесу.
Прошептав нечто невразумительное, я вновь освободил карманы и взял парочку универсальных с дополнительной смазкой. Мало ли, может быть, смазки у него нет. А у меня тоже не водилась, так как за это отвечал Драко… Да, Драко. Вопрос с ним был решён, но что до глобального обозначения: Том вообще с мужчинами спал?..
Этот вопрос потряс меня до глубины души, и я остался стоять, уставившись на обилие презервативов, рассыпанных на кровати. Хотелось огреть себя чем-нибудь, чтобы прийти наконец в себя.
С Малфоем я так и не поговорил: во-первых, я его попросту не видел сегодня. Во-вторых, мне было абсолютно не до этого — мысли текли в ином русле и вряд ли бы получилось что-либо прояснить с ним. Драко тяжелый человек, и с ним нужна была ясная голова и тонна терпения, коими я сегодня явно не блистал.
Часы в гостиной прогремели на весь дом. И в тот момент, когда я собирался закинуть всё своё богатство обратно в тумбу, в дверь постучали. Я не успел ничего сказать, как Рон просунул свою рыжую макушку со словами: «Ты идёшь?» Разноцветные обёртки посыпались на пол, выскользнув у меня из рук под его удивлённое: «О!.. Что ж, Гарри, мы тогда ещё подождём».
«Тебя не учили стучаться?» — шикнул я, резко сев, и стал заталкивать всё это под кровать. Потом разберусь.
«А я и стучал, — ухмыльнулся Рон. — Да чего ты так смущаешься, будто впервые?»
Я неодобрительно зыркнул на него, но друг поднял руки в оборонительном жесте и вышел, хохотнув напоследок.
Вот же ж говнюк!
И чего я так копошусь и волнуюсь? Это Том должен обеспокоиться типом и размером презерватива для своего члена, а не я… Однако вытаскивать последние не стал, затолкав их в самую глубь кармана — на всякий пожарный.
И в таком вот нервном раздрае мы — а точнее, в раздрае был один лишь я — явились на террасу.
Вся мебель оказалась смещена в сторону. Плетёные диваны расставили полукругом, видимо, чтобы они не мешали. Посреди, будто школьные парты в классе, стояло три стола: два в одном ряду, один — во втором. И на каждом возвышалось по четыре высоких блюда с разными сортами винограда, — Мускат, Айрен, Темпранильо и… Сира? — если я правильно угадал.
«Мисс Грейнджер, — указал он на один из передних столиков, — мистер Уизли. — И Рон машинально шагнул ко второму, а Риддл остановился около последнего, с беглой улыбкой заключив: — Мистер Поттер, прошу к третьему столу».
Пока он объяснял всё на примере, я ощущал себя непроходимым тупицей, который слишком многое надумал себе, опять-таки нафантазировал, переволновался и, вообще, дебила я кусок — вот кто. Но не залипать на каждое его движение, не зависать от всякого мимолётного взгляда, брошенного на меня, я просто-напросто не мог. И поэтому залипал от души и меня в целом дико коротило, стоило ему что-то спросить. Смущение немедля брало верх, и я начинал запинаться, заикаться, кряхтеть и нести что-то маловразумительное. Само собой, друзья заметили мою — лёгкую? — невменяемость, а в свете увиденного Роном, кажется, тот понял, что к чему, и теперь кидал на меня красноречивые взгляды. Не хватало только улюлюканья и свиста, бля.
Однако то были лишь цветочки. После теории наступило время для применения знаний на практике, и друзья приступили к делу, повернувшись спиной ко мне, точно мы снова проводили пустячковые опыты в кабинете химии, я же остался стоять за третьим столом: не просто стоять, а медленно и мучительно изнывать за их спинами, ощущая жар чужого прижатого ко мне тела за спиной.
И всё, блядь, потому, что у меня никак не получалось выдавить какую-то ничтожную каплю: то сначала стаканчик выскользнул из рук и упал, расколовшись, затем ложка, лопнув, сломалась, а потом — сок лопнувшего винограда угодил мне прямо в глаз.
«Какой вы сегодня неуклюжий, мистер Поттер», — Риддл осклабился, а я начал психовать ещё пуще. А когда он встал вплотную, громко провозгласив над самым ухом: «Объясняю снова и прошу вас троих максимально сосредоточиться на своём деле. Не отвлекаемся, делаем по два замера на сорт, калибруем рефрактометр, а результаты вносим в блокнот», то я резко вцепился в стол, ощутив беглое прикосновение губ к шее. А за этим последовал пробравший до мурашек шёпот: «Тише, Гарри».