Эстрада – пафосная пошлятина (будущий главный «гонорар о гАвном» неизвестных еще Эрнстов и Парфеновых, телелакеев-дизайнеров! нашей отвратительной буржуазии).
Правда, из черного репродуктора радио на стене – льется беспрерывно классика! Это Джугашвили – из рекламных перед Западом соображений – приказал: на радио только классику и народные песни. (Вот – начало постмодернизма!) Спасибо, рябой, за нишу! – с детства все учились прятаться в «прекрасное далёко». Люди моего поколения, уцелевшие в лагерях, не в последнюю очередь обязаны спасением этой радиоауре Чайковского и Моцарта.
На Герцена – Большой зал консерватории – разрешенный заповедник Красоты. Утешение, Воодушевление. Там – Рихтер!
В публике две партии – «гилельсианцы» и «рихтерианцы».
Разумеется, я – с десяти лет! – интуитивно рихтерианец.
Гилельс – высокопрофессиональный пониматель нот.
Рихтер – пониматель духа Бетховена и Баха, адекватный им масштабом личности, генератор духовного императива – вверх, к красоте Бога.
А Софроницкий просто сам был – Бог! До сих пор грущу, что узнал его только после смерти.
И – чуть ниже Консерватории – Студенческий театр МГУ. Костерок во тьме – искрит! Живые голоса. Афиша от руки – «Павел Когоут. „ТАКАЯ ЛЮБОВЬ“. Постановка Ролана Быкова»…
В 1947-м мне, десятилетнему патологическому меломану, партой уродуют руку. Итог – костная мозоль. Третий палец навсегда лишен качеств. Прощай, музыка! Рыдая, записываю в дневник: «…но когда-нибудь у меня будет дочь, и я сделаю ее великой пианисткой».
Да, рука сломана, рояль отняли, отец второй раз в лагере, музыки не будет! – но все равно знаю, «твердо и смолоду», свое предназначение – вверх, к красоте, к Богу.
(Недавно обнаружил в дневнике еще одну романтическую клятву: «Пока Святослав Рихтер будет жить в этой стране, я ее не покину». 1951 год – неужели я верил тогда, что ее легко будет покинуть?)
В 1951 году я – семиклассник и редактор стеннухи нашей школы-десятилетки. И – единственный не комсомолец в районе. Ненавижу стройи укладс младенчества – до истерики, до трясущихся рук. Тащат в комсу со страшной силой. Угрожают – исключим из школы! Мама плачет. Я отбиваюсь, хитрю – «недостоин!». Исключали пятнадцать раз, на разные срока,терпя как «гордость школы» – призы за сочинения, всяческие олимпиады, музыкальные доклады, стихи на русском и английском – тогда редкость!
В октябре 1953-го я – наконец-то! – исключен из школы навсегда – за выпуск «антисоветской» газеты «Одесские новости». Пародии на учителей, учеников, стихи Ахматовой и рассказы Зощенко. Рисунки одноклассника Жени Перепелицына, красавца гантелиста.
Хотите – рассмешу? За исключение меня из школы голосовал и будущий знаменитый диссидент Юлий Даниэль, тогда вполне ортодоксальный коммунист двадцати восьми лет, раненый фронтовик. Думаю, это был спонтанный, чисто мужской порыв – ну не мог он простить мне очаровательную учительку-англичанку, которую я так жадно целовал в подъезде, – а он был влюблен серьезно, безумно. Конечно – невыносимо! Как дорого я заплачу в будущем за эту «невыносимость»! Вообще же ДЮМ (Даниэль Юлий Маркович) был чудесный – входил в класс и говорил красивым баритончиком: «Тихо списывайте математику, а я буду писать письмо возлюбленной». Или читал нам весь урок стихи декадентов – наизусть!
Будем снисходительны – проголосовать против моего исключения в то время было просто нельзя.Даже воздержатьсябыло подвигом. Подвиг совершила прелестная учительница химии. Спасибо, дорогая Руфина Николаевна!
Пока бумаги шли до РОНО, я успел (по совету тети Лены, маминой сестры, правоверной коммунистки, занимавшей важный пост в газете «Известия», и ее мужа Смирнова, главреда журнала «Советский Союз»), смыться – сесть в плацкартный поезд до Братска.
* * *
Оглушены трудом и водкой
В коммунистической стране
Мы остаемся за решеткой
На той и этой стороне.
И!.. – Большое Российское Путешествие дилетанта. Традиционный набор с тайгой и туманом. В Тайшете вербовка по-черному. Братская ГЭС. «Закон – тайга, медведь – хозяин». Драка на танцплощадке. Зона на год. «Мне кажется, я прожил десять жизней»… И – десять смертей! Через девять месяцев я – уже «слаборежимный» – подался на МТФ копать картошку. Ехали через Тайшет, и в камере хранения я оставил на месяц свой фанерный чемоданчик. На МТФ начали копать картошку голыми руками – в ноябре. Кровь из-под ногтей, руки распухают, голод. От этой скуки два уголовника из нашей бригады изнасиловали и убили дочку вольного бригадира. Они пошли под расстрел. Меня спасло железное алиби, но две недели я просидел в ШИЗО под следствием. И в этой суете был неожиданно освобожден вообще, со справкой об освобождении. Но страшное произошло: я не успел забрать свой фанерный чемоданчик – опоздал на два дня, сожгли его. А были в драгоценном чемоданчике носки х/б, портянки, мой первый роман, рассказы и записи судеб очень разных людей…
И – на станции Вихоревка смотрю в деревянном клубе фильм «Карнавальная ночь»! С Гурченко и этими песенками! Трудно вам будет представить, как это все прозвучало в дикой, лагерной, пещерной Сибири.
И – я срываюсь с места, бросив отчаянную сибирскую любовь – Тоня, где ты?
Через два месяца XX съезд – «оттепель» – застает меня уже в Иркутском облдрамтеатре. Я – рабочий сцены и актер вспомсостава – с Вилей Венгером, Сергеем Чичериным и Леонидом Броневым, иссиня-бритым, молчаливым.
И вот – в Москву, в Москву! – едем с театром на гастроли! Гастроли в Театре Маяковского, живем в гостинице «Центральная» с Броневым в одном номере, деремся – он мне не дает слушать на моем виниловом проигрывателе пластинки Баха! К маме не могу, даже не звоню – боюсь, да и странности прописки, знаете ли!
И тут один странный человек, директор клуба Госторговли из Ялты, приходит в Театр Маяковского на спектакль «Шестой этаж» А. Жери. У меня там была маленькая роль Роберта. Ялтинский человек заходит за кулисы – и через десять дней я покидаю родную труппу.
Дальше звучит гордо – «Драматическая студия при клубе Госторговли г. Ялты. Занятия по системе Станиславского. Набор труппы в Народный театр». Платят зарплату! Ставлю «Гамлета» и «Фабричную девчонку»! (Вторым после великого Б. Львова-Анохина – он пришел ко мне на Морскую, он видел!) Леплю актеров из солдат (Дима Шахов, ныне режиссер) и школьниц (Галя Дашевская, ныне заслуженная артистка РФ). Ставлю голос певцам из филармонии. Доволен жизнью – впервые! Планы – театральные, аграма-адные!
И вдруг попадаю в кинотеатр «Спартак» – каприз любимой девушки Маши – на фильм «Летят журавли»!..
Выйдя из кино, я напрочь забываю про горячо любимую девушку Машу – и смотрю фильм шесть раз за два дня!
Как молитву, выучиваю и повторяю два слова – Сергей Урусевский!
В городской библиотеке на Морской читаю все, что у них есть про кино, – и за неделю сочиняю много сценариев и статей. И? – вперед, конечно!
У ворот Ялтинской киностудии знакомлюсь с оператором Ильей Миньковецким, милейшим и добрейшим человеком. Он первым читает мои «сценарии», написанные от руки на листках-меню, взятых в клубе Госторговли, растерян… и вдруг очень просто указывает рукой: а вот видите, Олег, этого человека? – Какого? Вот этого? – Нет, вон того, в серой ковбоечке. – Да, вижу, а что? – А это Сергей Павлович Урусевский. Хотите – познакомлю?
Я не смог вымолвить ни слова, пока Миньковецкий так просто представлял меня великому человеку. Сергей Павлович показался мне хмурым – и светлым. Он тут же прочел мои бредни об образе в кино, мои кадрированные документальные кинопоэмки – и суховато, но искренне и доброжелательно произнес: «Интересно. Оригинально». И улетел в Москву – оставив свой телефон.
(О том, сколько он и его жена Белла Мироновна («Белка») сделали для меня в Москве, – да просто все! – я написал в книжке «Русский Леонардо».)
Много позже меня спрашивали такие разные Илья Эренбург и Леонид Леонов: «Но почему не проза, не стихи? Ведь вы (комплимент)!.. Так почему – кино?!»