Когда я закончил стучать по машинке, и Андрон увидел готовый сценарий, и поставил под ним свою подпись, – то сел в кресло, сложил руки на животе – и долго крутил большими пальцами, а потом заорал: «Не верю!»…
Отрывки из сценария напечатали в «Московском комсомольце» – мы уже приписали в соавторы и Андрея Тарковского, которого привел Вася Шукшин. Тарковский хотел ставить «Антарктиду» как диплом. Ставить диплом его распределили на «Ленфильм». Но Козинцев, решавший на «Ленфильме» все, тянул время. А на «Мосфильме», где сценарий как бы проходил, Тарковскому не давали постановки. Андрон просил баснописца похлопотать, но осторожный С. В. Михалков с его чутьем решил чутьподождать – Андрон был еще только на первом курсе, чуть рановато даже для всемогущего гимнюка. Тарковский боролся за сценарий год. Но Козинцев «решил вопрос»: «Антарктида» была закрыта – за «антигероичность»! Я очень горжусь этой формулировкой до сих пор. Неявным образом мне был выдан фантастический комплимент – «за человечность». Спасибо, господин Козинцев!
К этому времени – в отсутствие М. Ромма, который поехал лечиться в Карловы Вары, – мой сценарий «Агитатор» на «Мосфильме» был тоже по-тихому закрыт новым директором студии – «за пессимизм и антигероичность в жизни геологов в Сибири» – что-то вроде, ну как всегда…
Дело пахло керосином.
Это был русский бег на месте.
Вернувшийся в Москву Ромм чертыхнулся, но ничего уже не мог сделать. Все начальство на «Мосфильме» поменялось. Время шло к застою. Сам Ромм пережил неприятные моменты. Его влияние на время ослабело.
Два наших с Роммом совместных проекта («Кое-что о Первой мировой войне» и «Застенчивый») были отвергнуты личноминистром Госкино – на стадии тематической заявки.
Я стал нервничать. Конечно, у меня уже появлялись «выгодные» предложения, госзаказы.Можно было делать огромные деньги. (Бедный Гена Шпаликов на этом и сломался. Ему не дали дозреть. Соблазнили легкими деньгами.)
Меня спасли Бог и мамины правила. Я всегда отказывался (спросите бывшего моего постоянного редактора Леонида Нехорошева, он, слава богу, жив, хоть судьба нас и развела) от самых выгодных предложений, если требовалось хоть одну сценочку солгать, – вот откуда мое пресловутое «презрение», «высокомерие» по отношению к «коллегам», которые лизали, лгали, воспевали КПСС и КГБ, романтизировали палачей и тупиц, весь преступный строй в нашей стране.
Да, мои не-достатки – продолжение моих достатков – обычны для людей такого замысла. Март и ветер в душе. Не желание – жажда! Алчба Солнца – того самого «непобедимого Солнца»! Пожара, а не света, жестокой ясности, а не разумной четкости, «судорог восторга», а не корректной радости. Опьянения, а не возбуждения. Бражный пафос, язычество – и поклонение Нравственному Закону. Эйфории творчества, а не унылого «профессионализма». Полета, а не твиста. Комплекс позднего Ницше, скажете вы. Брюсов про это же:
Не помню дальше. Русский азиат? Нет, душевный вектор – к Христу, к гармонии! Но, конечно, не за обещанное им после смерти Воскресение, а просто – за красотуего блаженств!
«Никаких компромиссов в творчестве!» – слава богу, я не изменил этому принципу ни разув жизни! Отсюда все мои неудачи и удача главная – чистая совесть в искусстве!
Жизнь – да, тут все спонтанно и путано, в полыхающей суете соблазнов, всевозможных наркотических привычек и похотей можно нечаянно перепутать вектор– как передернуть затвор. Но если у тебя настоящая Боль и настоящая Цель – то, даже срываясь в земном, ты будешь делать искусство «не по лжи».
Короче – характер «невыносимый», как удивительно лаконичнонапишет через сорок лет обо мне Андрон в своей книге «Низкие истины».
Да, Андрюша! Что верно, то верно! Из искусстваменя «вынести», увы, уже нельзя. «Искусство – это мои штаны» – спасибо, Васвас! И твой лаконизм, Андрюша, я вполне понимаю – и сочувствую тебе.
Так долго терпеть рядом с собой человека, который все время тебя учит, который за тебя сочиняет, за тебя придумывает, – обидно! И вдобавок ко всему – пишет стихи, которыми так открытовосхищается твоя любимая жена, из бедных балерин вознесенная кланом так высоко!.. – и вдруг посмевшая тебя, Михалкова, бросить!
Неблагодарная, не оценила чести быть причисленной к роду настоящих то ли дворян, то ли коммунистов (это – смотря по сезону!).
Кстати, вообще о дворянах можно почитать у «невыносимого» Лермонтова: «А вы, надменные потомки/ Известной под…»– как там дальше?
А о дворянах, в частностиоб основателе клана, баснописце и гимнюке, – читайте у В. Катаева в «Святом колодце». Там все очень вдохновенно, подробно, и – с натуры!
А на этих страницах, за неимением места, кратко – и кротко! – объяснюсь все же – потому как мой круг гениев и патриотов Искусства меня как бы до сих пор осуждает за «связь» с Андроном. Объясняю: сначала Андрон мне просто нравился, он безотказно бегал за водкой и рассолом, играл мне Прокофьева – а я ведь помешан на музыке! И у него было множество пластинок, которые мы слушали с его чудесной правда женой Ириной, которая иногда перепечатывала мне стихи из «Доктора Живаго», и мы читали их под пение Жюльетт Греко. И главное, я люблю, когда меня слушают, я рожден пророчествовать и взывать, а Андрон слушал меня часами – как слушали потом в Ленинграде и Авербах, и Шлепянов, и Рейн, и сотни разных людей. Он принял меня как гуру, он обо мне заботился, мной восхищался, а мне было тогда негде жить, и мне очень нравилась дача Андрона на Николиной Горе, рядом с дачей Прокофьева, где иногда играл Рихтер, а один раз был вынужден играть на даче Михалковых – и выбил на рояле струну, за что очень сердилась Наталья Петровна – втайне этим очень гордясь. (Я, кстати, уверен, что – рано или поздно – неизбежно буду объектом тайнойгордости будущих потомков клики Михалковых.)
Конечно, я не обольщался насчет искренности Андрона в дружбе и расположения семьи, – я был нужен, «чтоб из оболтуса сделать человека»,как выразился разок сам баснописец, – но тогда мое положение меня вполне устраивало. Грубо говоря, я хотел сделать из Андрона настоящего режиссера – чтобы он ставил моисценарии! Ну и, конечно, все было не так сверхпрагматично – мы были молоды, в Андроне иногда мелькали искорки искренности, мы вместе мечтали о великом кино, вместе пели с Тарковским, Шукшиным и Гордоном «Миленький ты мой» —да много чего было!.. Было – да сплыло. Время все расставит по местам – и все-все разъяснится!..
* * *
Ты знал фигуру Пушкина; можно ли было любить его, особенно пьяного?!
Разумеется, нельзя!
Любить аватара всегда?! Для этого нужно быть хотя бы Вяземским или Жуковским…
И – наконец Бог вынес меня from all that jazz (в точном переводе – из этой х…ни, а совсем не джаза).
Мы все – я, Тарковский и Андрон – разругались. Расстались. А какие были планы! Но – «естественное нельзя изменить».
Бог меня спас – теперь это совсем ясно. Но тогда, по младости, я сильно досадовал – ведь потерял двухрежиссеров! А мне ведь – помните слова Ромма? – срочно был нужен фильм! И следовательно, – «режисссэр»! А где его взять? Я никогда никого не искал, «не вертляв родился», не деловой. Мне всегда был нужен агент по связям с действительностью.
Короче, я даже стал вспоминать таких разных Эренбурга и Леонида Леонова, которые вообще требовали категорически бросить немедля кино ради поэзии и прозы, где нужны только карандаш и бумага. И я уж заколебался… Но – Урусевский!
Михал Ильич для поддержки штанов и для опыту режиссерского устроил меня в группу Алова и Наумова «Мир входящему». Фильм снимался в разрушенном и удивительном Кенигсберге-Калининграде. Я снимался, был ассистентом, ставил массовку. Навсегда благодарен чудесным людям этим – Володе Наумову и Саше Алову. Многое они мне прощали, многим выручили. А когда вернулся в Москву, меня вдруг вызвали – и приняли – на Высшие сценарные курсы – вместо мерзкого ВГИКа! – без экзаменов, без образования, без рекомендации Минкульта – и даже без документов! – по решительному ходатайству Ромма, Калатозова, Урусевского, Марка Донского.