Так ничего мне Пал Григорьич и не объяснил. Только я точно знаю, что никому из моих знакомых такие сны, как кино, не снятся.
И еще вот что у меня плохо — думаю много.
Сижу на уроке, про сны думаю и не заметил, как Мария Михайловна на меня нацелилась.
— Мурашов, о чем ты задумался?
Колька мне локтем под бок. Я вскочил.
— Чего?
Ребята гогочут, как гуси.
— О чем думаешь, Мурашов?
Я молчу.
— Садись. И слушай, пожалуйста, повнимательней. Осталось вам терпеть недолго, чуть больше месяца.
Я сел.
И опять стал думать.
Думал о Марии Михайловне. Она тетка хорошая. Только очень старая. Ей лет двести, наверное. Но матери она на меня не пожалуется, потому что ей до нашего дома не дойти. То есть она дойдет, конечно, но просто не пойдет. Так что мопед мне все-таки светит.
— Мурашов.
Я снова встаю. Даже злость на себя берет. Почему я не могу не думать?!
Откровенное слово
В марте у нас было два интересных события: в класс пришел новенький, а нашего директора оштрафовали на десять рублей.
Сначала — про директора.
Сперва мы не знали, что он такой заядлый рыбак. А потом смотрим — как воскресенье, так он топает на лед с ящиком и пешней.
Нас, конечно, на лед не пускают. Причин — целый миллион: нас и унести может, мы и в тумане заблудимся, мы и обморозимся. Объяснят все очень подробно: что вдали от берегов море чистое, что оттуда волна под лед идет, что лед от этой волны может лопнуть и его погонит ветром.
Это нам так взрослые говорят.
Сами же делают как раз наоборот: туман не туман, мороз не мороз, а по воскресеньям половина поселка сидит на льду. И дотемна никто не уходит, хоть бомбы на них бросай.
В тот раз человек пятнадцать унесло.
Пока они сообразили, пока подбежали к краю, там уже метров сто чистой воды.
Если кто в марте не плавал — может попробовать. Но у нас таких храбрых не нашлось. Сидят на ящиках, дрожат и клятвы дают: больше на рыбалку — никогда!
А дядя Костя, батонский отец, до того испугался, что стал всякие обещания давать: будто сына никогда пальцем не тронет и Евдокимычу долг вернет, если живой останется.
Хорошо, день был ясный, их заметили. Позвонили в порт. Оттуда выслали буксирчик и всех сняли.
На льдине они клятвы давали, а когда к причалу подошли, то некоторые стали прыгать на причал и давай драпать, чтобы за спасение не платить.
Дядя Костя как раз первым прыгнул. Только убегать было бесполезно, потому что у нас все всех знают. Кто удрал, тому потом штраф на дом прислали.
Наш директор, конечно, не убегал и честно заплатил за свою жизнь десятку.
А в поселке целую неделю почему-то про одного него только и говорили. Что он чудной и из-за этого мог погибнуть. Про остальных слова не сказали. Как будто если дядю Костю унесло, то это нормально, а если директора, то это жутко интересно и даже приятно.
Но Иван Сергеевич на это дело чихал и в следующее воскресенье опять сидел на льду.
Новенького он привел сам.
— Вот, — говорит, — вам пополнение. Думаю, что этого хлопца вы уже видели.
— Видели, — отвечают из класса. — Знаем.
— Ну, а кто не знает, сообщаю — зовут Илларионом, фамилия Желудев.
Иллариона этого мы уже дня три в поселке видели и всё удивлялись: почему он в школу не ходит. Знали, что он из города и что его отец приехал в совхоз главным инженером. Ни с кем Илларион еще не разговаривал, ну и мы первыми тоже не лезли.
— Желудев, где тебя посадить?
— А все равно.
— Раз все равно — садись на первую парту. А то эти мазурики первых парт не любят. Им-то не все равно. Может, и тебе не все равно, говори прямо?
— Все равно, — отвечает новенький.
— Тогда садись.
— Иван Сергеевич, — снова вылезает Батон, — это вы про нас сказали «мазурики»?
— Про вас, конечно. А кто же вы еще?
— А он, — кивает Батон на новенького, — значит, не мазурик?
— А к доске хочешь? — спрашивает директор.
— Нет, — говорит Батон.
— Тогда молчи.
Пока новенький прошел от двери до своей парты, наследил, как лягушка. На ногах у него не сапоги, а ботиночки. У нас весной по улице в ботиночках не пройдешь, разве только рано утром, когда подморозит. А Илларион этот прямо по лужам, наверное, шлепал.