Даже на фоне расправы со студентами Виленского университета, пишет В. А. Шкерин, приговор гимназистам представлялся чрезмерно суровым[57]. Виткевича и Янчевского осудили на смертную казнь[58], замененную потом решением цесаревича заточением в Бобруйской крепости и «на работы бессрочно, с заковкой в цепи»[59]. Предполагалось, что это наказание продлится десять лет, после чего арестантов отправят служить солдатами в Оренбургский край. С поражением в правах, естественно.
Но затем Виткевичу, как самому юному среди «преступников», вторично сделали «поблажку», позволив приступить к несению солдатской службы незамедлительно. Его, Песляка, Ивашкевича и Сухотского определили рядовыми без права выслуги в батальоны Отдельного Оренбургского корпуса. Яна зачислили в 5-й линейный батальон в Орской крепости, а товарищей разослали по другим крепостям: Песляка – в Верхнеуральскую, Ивашкевича – в Троицкую, Сухотского – в Звериноголовскую.
Из приговора: «Означенный Виткевич со времени нахождения своего в Крожском училище принадлежал к тайному студенческому обществу под названием “Черных братьев”, имевших предположение возмущать во всех училищах учеников распространением составляемых ими на сей предмет сочинений, и что Виткевич, как один из учредителей того общества, по конфирмации Его императорского высочества цесаревича 26 февраля 1824 года отослан на Оренбургскую линию для определения в тамошний гарнизон без выслуги в рядовые»[60].
Власти устроили торжественную и мрачную церемонию, не вечером или ночью, а утром, рассчитывая на массовое присутствие публики. Смысл легко угадывался: в назидание местному обществу показать, что ждет инакомыслящих, даже несовершеннолетних. Чтобы проводить мальчиков, в Вильно приехали родные, друзья, пришли многие горожане, надеясь тем самым оказать молчаливую поддержку несчастным. Многие плакали. С явным намерением усилить страдания арестантов, телеги, на которые их должны были усадить, поставили в полутораста метрах от входа в тюрьму. Мальчикам, еще не привыкшим к кандалам, каждый шаг давался с болью[61].
В полицейском рапорте указывалось: «…в u утра высланы… Виткевич, Песляк, Сухотский и Ивашкевич… провожавших было еще больше, чем несколькими часами ранее, когда отправляли Янчевского и Зеленовича. Высылка осужденных прошла без нарушения порядка, в полном спокойствии. Преступники во время отправления и заковывания в кандалы не проявили ни малейшего возмущения, всецело примирившись с выпавшей на их долю участью. На лицах провожавших читалось сочувствие…»[62]
До Москвы осужденных везли на телегах, а оттуда погнали своим ходом, по этапу, заставляя делать от 20 до 40 верст в день. Правда, после каждых двух дней пути полагался день отдыха. В Оренбург они добрались только в октябре.
По-разному сложились их судьбы. Через девять месяцев после вынесения приговора Зеленович, «не вынеся нравственных и физических страданий, сошел с ума и в таком жалком положении умер, не придя в сознание даже перед смертью». Так об этом написал Песляк, единственный из всей «шестерки» оставивший после себя воспоминания[63]. Он же поведал о судьбе Янчевского. Циприана освободили от каторжных работ, и в качестве рядового он принял участие в турецкой кампании 1828–1829 годов. Отличился в боях, за храбрость был произведен в унтер-офицеры. Интересно, что Циприан проявил еще большую доблесть во время подавления польского восстания 1830–1831 годов, и это принесло ему офицерский чин. Такая вот метаморфоза произошла с бывшим «карбонарием». Закончил он свою карьеру предводителем дворянства в Щавельском уезде[64].
Трагична судьба Сухотского, который застрелился 29 декабря 1829 года – когда ему отказали в производстве в унтер-офицеры и в переводе в действующую армию.
Ивашкевич и Виткевич выдержали испытание солдатчиной и, в конце концов, получили офицерские чины. Но путь к этому вел очень тяжелый…
События 1823–1824 годов, связанные с делом «Черных братьев», повлияли на всю последующую жизнь Яна. Расплата за юношеское вольнодумство оказалась чудовищной, и он полностью так никогда и не оправился от пережитого потрясения, спровоцировавшего сильнейший психологический надлом. В нем теперь трудно было узнать милого, прекраснодушного, романтически настроенного подростка. В душе Яна пустили ростки ожесточенность, цинизм и безнадежность, исключавшие прежний идеализм и прекраснодушные мечты.