— У меня тут ваш пришелец, — сказала она. — Сидит в моей гостиной в полном отрубе — перебрал орегано. Да, я абсолютно уверена. Сначала он был в теле одной чиканы, Консепсьон Флорес, но потом напал на моего друга, Чарли Тэйлора, и… Да-да, я в безопасности. Я заперлась в ванной. Просто пришлите сюда кого-нибудь побыстрее… Хорошо. Я буду на связи… Понимаете, я заметила его в городе, около Видеоцентра, и он настоял, чтобы пойти со мной ко мне домой…
Процесс задержания занял всего несколько минут. Но после того, как оперативная полицейская группа уволокла пришельца прочь, спокойствие не наступало еще много часов, поскольку средства массовой информации начали действовать тут же — сначала команда со Второго Оклендского канала, потом парни с радио, потом из «Кроникл», и наконец, целая армия репортеров аж из Сакраменто; да еще телефонные звонки из Лос-Анджелеса, и Сан-Диего, и — уже около трех часов утра — из Нью-Йорка.
Аманда рассказывала свою историю снова и снова, до тех пор, пока ее не начало тошнить от нее; и только когда уже занимался рассвет, она вышвырнула последних газетчиков за порог и закрыла дверь на засов.
Ей совсем не хотелось спать. Она чувствовала себя захмелевшей, взвинченной и угнетенной одновременно. Пришельца больше не было, Чарли больше не было, сама она была совсем одна. Конечно, на протяжении нескольких следующих дней она будет знаменитостью, но эта мысль не помогала. Все равно она будет одна. Некоторое время она бродила по дому, рассматривая его глазами пришельца — словно она никогда прежде не видела стереомагнитофона, или телевизора, или полочки со специями. Запах орегано был повсюду, его следы еще оставались на полу.
Аманда опять включила радио. Вот, пожалуйста: в шестичасовых новостях говорили о ней. «…Критическое положение преодолено благодаря отважной школьнице из Орехового Ручья, которая сумела заманить в ловушку и перехитрить самую опасную из известных форм жизни во Вселенной…»
Она покачала головой.
— Ты думаешь, это правда? — спросила она кота. — Самая опасная форма жизни во Вселенной? Я так не думаю, Макавити. Кажется, я знаю по крайней мере одну, которая гораздо опаснее. А, малыш? — она подмигнула. — Если бы они только знали, а? Если бы они только знали… — Она подняла кота с пола и прижала его к груди. Кот замурлыкал. Может быть, немного вздремнуть? А потом ей придется придумать еще что-нибудь, чем можно занять остаток уик-энда.
Дон Уэбб
Дневник, найденный в пустой студии
День 1.Не могу рисовать после того, как принял лекарство.
Если бы я отдохнул несколько дней, образы бы пришли, и я смог бы закончить холст — но всегда остается опасность, что я забуду, кто это рисует, а может быть, забуду даже, что правда, а что ложь. Так что я начал этот дневник. Я буду читать его каждый день, и каждый день делать в нем записи, и тогда у меня не будет неприятностей, как в тот раз. Вчера я подготовил холст. Сегодня я перестал принимать лекарство. Завтра я смогу начать наброски.
День 2.Меня зовут Тайрон Уотсон. Я есть. Я живу в Остине, штат Техас. Ну вот, выглядит вполне нормально. Не думаю, что это хорошая мысль — убивать своих критиков. В насилии нет особенной красоты. Если я захочу кого-нибудь достать, я просто нарисую на него карикатуру. Я работаю у Роберты Сэйс.
Сегодня я начал «Рынок ценностей», это будет этюд в голубом и сером: что-то вроде праздника, и люди покупают и продают вещи, не имеющие никакой ценности. Может быть, я еще поработаю над уменьшенными копиями картин Бесси Фольман.
День 3.Идеи сегодня так и шныряют. Это просто грандиозно! Мой этюдник понемногу наполняется, и «Рынок» тоже продвигается неплохо. Ах да, я забыл свою фокусирующую мантру:
Меня зовут Тайрон Уотсон, я магистр изящных искусств. У меня уже было две персональных выставки. Последняя — пять лет назад.
Ну вот, здесь все под контролем. Фактически, единственная проблема с контролем, которая у меня есть — это желание проводить все свое время здесь, наверху, и рисовать, рисовать, вместо того чтобы сидеть внизу в магазине; но это нормально. Художники всегда хотят рисовать. Жалко, что мои рабочие часы совпадают с тем временем, когда есть хороший свет.
День 4.Подавлен.
День 5.Подавлен; ничего не сделал. Вышел из себя.
День 6.Меня зовут Тайрон Уотсон. Мне тридцать шесть лет. Я живу в Остине. Сегодня у меня великий день. Пришел некий мистер Саймон Паунд и задал кучу вопросов о моем искусстве. Может быть, я еще вернусь обратно на сцену! Я хотел сводить его наверх, чтобы он посмотрел, как я работаю, но тихий голос сказал мне, что не надо. То есть, я хочу сказать, это был не тот тихий голос, как тогда — просто интуиция; такое чувство, что не надо пускать туда людей, пока все не закончено. Я сегодня много сделал. Завтра, наверное, закончу «Рынок».
День7. Закончил «Рынок». Получилось не так хорошо, как я надеялся, но все же выражает суть артистической личности. Всегда неудовлетворенной. Как Фауст. Хочу начать что-то в более свободной форме — это будет ответ тем людям, которые причинили мне столько неприятностей. Я назову это «Обнаженное сердце». Только вот не знаю, как начать. То есть одна идея напрашивается, но не очень хорошая. Меня зовут Тайрон Уотсон; я тридцати-с-чем-то-летний художник по уши в работе.
День 8.Занят.
День 9.Провел несколько часов с моей моделью.
День 10.Сегодня заглянул мистер Паунд. Я с разочарованием узнал, что он вовсе не знаток живописи. Он полицейский в отставке. История его жизни показалась мне довольно интересной. Может быть, я сделаю его портрет — после того, как закончу «Обнаженное сердце», которое продвигается вполне неплохо, спасибо большое. Оно получается немножко более кровавым, чем что-либо, сделанное мной за эти несколько лет.
День 11.Меня зовут Тайрон Уотсон. Сегодня заглянул мистер Паунд, и мы обсудили истории наших жизней, которые оказались поразительно похожи. Я хочу узнать его поближе, потому что собираюсь рисовать с него картину, которую назову «Многомерные голубые линии».
Он пошел в полицейские в семидесятых годах. Сначала его заветной мечтой было сделаться сыщиком. Он прочел все, какие есть книги по криминологии, прослушал все возможные курсы и посвятил свою жизнь только этой цели — однако некоторые политические силы где-то наверху позаботились о том, чтобы он не добился успеха.
Я рассказал ему, как критики развалили обе мои выставки, особенно вторую, тогда как параллельная выставка Бесси Фольман завоевала такие неумеренные похвалы. Бесси оказалась более «политкорректной». И вот ее карьера пошла на взлет, а я еле сумел раздобыть место в этом захудалом книжном магазине с мизерным доходом и свободную площадь для моей студии.
Он спросил, нельзя ли ему посмотреть, как я работаю, и я сказал ему, что нельзя. Я ненавижу, когда кто-то смотрит на то, что я делаю, прежде, чем все закончено. Однако я сказал, что хотел бы его нарисовать. Вначале он, похоже, был удивлен, но потом с готовностью согласился.
Он спросил, не знаю ли я что-нибудь о смерти двух критиков-искусствоведов пять лет назад.
Я спросил его, работает ли он еще в полиции.
Он сказал, что уволился из полиции года два назад — он арестовал слишком много преступников, которым потом удалось выкрутиться на всяких формальностях. Поэтому он уволился. Ему все равно было уже пора в отставку, и у него было сделано несколько капиталовложений, которые неплохо окупались. Но он любит быть в курсе дел. Полицейские, заверил он меня (по крайней мере, хорошие полицейские, которые и составляют полицию), до сих пор иногда спрашивают у него совета.
Я спросил, давно ли он интересуется живописью. Он сказал, что любой хороший полицейский интересуется живописью. Мышление художника и мышление преступника очень, очень схожи между собой. По его мнению, большинство преступников — это неудавшиеся художники.