Это мы были дикарками, живущими в лесу. Мы выиграли конкурс, мы нанесли на лица боевую раскраску — и ничто больше не будет таким, как прежде. Мы были дикарками, и они не знали, чего от нас ждать.
Рэй Вуксевич
Прыгай!
Мы стоим по пояс в зеленом илистом пруду для скота. Нас семеро — мальчишки и девчонки. Ни одному еще не исполнилось одиннадцати. Все стоят совершенно неподвижно.
— Пиявки, — сказала Карли за завтраком. — Пиявки — это путь наружу.
— А кто хочет наружу? — Я мог спрашивать, поскольку я всегда хорошо чувствовал себя по утрам, когда солнце еще не выварило из дня все соки, мой желудок был полон блинчиков и свежего молока, а от долгой ночи оставалось только исчезающее воспоминание. Неплохо, неплохо. Спросите у меня, как дела. Ну хорошо — как твои дела? Неплохо.
Карли окинула меня своим фарфорово-голубым взглядом, словно бы говорящим «не выпендривайся, ты, коричневый придурок». Она прямо-таки подмела столовую этим взглядом. Такой взгляд у нее может сказать очень много, например: «Ты, конечно, получил свои блинчики и свое молоко, но как по-твоему, так уж ли долго до темноты?» Не говоря уже о коровах. Ох, забудь об этом. Лучше даже не думай. Что бы ты там ни делала, мне наплевать.
Я ощущал пиявок, присосавшихся к моим ногам. В голове у меня было чувство легкости и тесноты; я думал, что, возможно, уже настало время вздремнуть: глазки сомкнуть, лечь и заснуть. Может быть, просто опуститься под воду, взбить подушку из мягкого ила, натянуть до подбородка зеленую тину, уплыть и проснуться где-нибудь в другом месте? Не так ли это должно работать?
— Слушай, Карли, — окликнул я ее, — как, черт возьми, это должно работать?
— Пиявки, — сказала она, — переносят тебя изнутри наружу, это межпространственное перемещение, если ты знаешь, что это значит: один кусочек за другим ты перемещаешься в другой мир. А в том мире сначала ты просто кровь, потом у тебя появляются мышцы, и кости, и кожа, и все остальное; а потом ты — это опять ты, и ты уже больше не здесь.
— Давай, пусти мне кровь, милашка, — сказал я, но никто не засмеялся. — Мы что, уже там? — Снова никакого отклика. Мы погрузились уже настолько, что видны были только наши головы посреди горохово-зеленого моря.
— Это похоже на изображение ада, — сказал я.
— Детей не посылают в ад, — отозвался кто-то.
— Их посылают в лагерь, — сказала Карли.
Ага. Туда, где прежде чем позволить тебе прокатиться на пони каких-нибудь пять вонючих минут, тебя заставляют весь день таскаться за коровами с супер-пупер-совковыми лопатами. Только гляньте на нас! Дюжины маленьких засранцев усеивают поля — это мы движемся вслед за коровами со своими темно-зелеными мешками для дерьма!
Как дела, тетушка Корова?
Все хорошо: купаться нагишом вместе с Карли, лениво пиявиться и ни о чем не заботиться.
Но вот он наступает — момент перемещения…
Или нет? Потому что следующее, что я осознаю — это что я лежу на спине, на берегу, а голая Карли сидит у меня на животе и обирает пиявок с моих ног. Она оглядывается на меня через плечо.
— Идиот, — говорит она.
Я смотрю на ее задницу, но вижу будущее. Оп-хоп, круглый боб — тучи раскрываются, ангелы поют, и я вижу, как мы танцуем, едим лингуини, пьем белое вино и разглядываем Париж.
А может и Рим. Что я мог знать в то лето о дальних городах?
— И что, если я вдруг возьму и решу спрыгнуть с обрыва, — говорит она, — ты так же по-идиотски прыгнешь следом за мной?
Она не знает, что я могу видеть будущее. Она не знает, что будет наделена властью высасывать кровь из моих мозгов в любое время по своему желанию: взгляд искоса, кривая улыбка, невесомое прикосновение к моей руке; и однажды она уронит ключи и нагнется поднять их, и я буду знать, что она делает это нарочно, но это не будет значить ничего.
— Да, — говорю я. — Я прыгну за тобой, Карли.
Лорент Мак-Алистер
Капуцина и Волк
Назидательная сказка
Не пугайтесь, дети. Мы с вами живем в мире, где все истории кончаются счастливо.
А поэтому — слушайте, и слушайте внимательно…
В пригороде: достойная жизнь
В добрые старые времена, хотя и не так уж давно, на окраине города, который был лесом, в одном заброшенном многоквартирном доме жили-были две сестры. Старшую звали Мэрин Ротриттер, а младшую — Капуцина. Старшая сестра вела образцовое хозяйство, все у нее было безупречно чисто и абсолютно стерильно. Младшей сестре было всего-навсего двенадцать лет. Она проводила свое время, играя со старинными машинами, бегая по длинным коридорам или исследуя окрестности.
Для Капуцины не было ничего более прекрасного, чем вид из окна их кухни — улицы с вереницами проржавевших остовов больших грузовиков, зубчатая линия полуразрушенных фабричных зданий на фоне неба, бесконечные кирпичные фасады других многоквартирных домов, горстка окошек, которые с наступлением сумерек подолгу оставались наполненными золотым светом, пылая словно костры. Ее сердце радовалось, как радовались бы и наши, при мысли, что она окружена рукотворным ландшафтом, где человек — мера всего.
Однако она избегала слишком далеко высовываться из окна, поскольку слева от нее аккуратную угловатую линию горизонта, словно зеленая разрастающаяся язва, портило скопище окутанных листвой зданий — это маячила громада Города Сотни Вод… Капуцина словно бы знала, какая ужасная судьба ожидает ее там — хотя ее отвращение было всего лишь нормальной реакцией дочери пригорода, поставленной лицом к лицу с необузданной природой.
Она была очень милой девчушкой, и все остальные диссиденты любили ее — все те, кто скрывался среди бетонных площадок, сгоревших магазинов и покосившихся коттеджей после того, как наступила Революция и пришли Садовники, загнав всех обитателей большого города в тесные границы Кольца, где по улицам бежали ручьи, из окон росли деревья, а люди жили в рабстве у природы. Больше всего Капуцина любила зонтаги [76], когда сестра возила ее по пригородам в старом электромобиле — Мэрин всю неделю заряжала его при помощи аккумуляторов, выдранных из остатков старой электросети. Это напоминало девочке те истории, что рассказывала ей сестра о старых добрых временах — когда можно было съездить на машине в магазин на углу и купить там продукты, завернутые в гладкую блестящую целлофановую упаковку или уложенные в разноцветные банки и коробки.
Такой способ выглядел гораздо приятнее, чем выискивать в руинах мятые консервные банки или торговаться с фермерами, что подъезжали порой к окраинам города, предлагая свою вывалянную в грязи продукцию. В святая святых своего сердца Капуцина искренне и горячо желала возвращения тех чудесных времен, когда неограниченное потребление было законом жизни.
Ну и вот, случилось так, что возлюбленным Мэрин оказался доблестный Лесоруб из Города Сотни Вод — один из тех, что сражались с коварными Волками, рыскавшими по улицам внутри Кольца. Нравилось ли Мэрин дело больше, чем человек, или человек больше, чем дело — об этом в этой истории не говорится. Но мы можем считать, что она любила человека из-за его преданности делу.
Как бы то ни было, ее любовь была достаточно велика, чтобы вместить и то, и другое, и она дала клятву помогать ему в его борьбе. Воспользовавшись материалами с покинутой фабрики, она изготовила для Лесорубов батончик пластиковой взрывчатки, что они вряд ли смогли бы сделать внутри Кольца, в сердце Города — где даже необходимые для хозяйственных надобностей химикалии выдавались Псами и Лисами скупо и неохотно.
Чтобы доставить Лесорубам взрывчатку без излишнего риска, что дело раскроется, Мэрин решила использовать Капуцину. Ее маленькая сестричка была как раз в подходящем возрасте: достаточно взрослая, чтобы ей можно было поручить серьезное дело, но пока еще достаточно маленькая, чтобы не быть заподозренной в чем-то большем, чем детская шалость. Мэрин объяснила ей, что она должна делать.
— Вот, смотри. Капуцина, — сказала она. — Эту корзинку ты отнесешь в Город. Чтобы тебя пропустили в Кольцо, ты скажешь, что хочешь навестить нашу бабушку Кунигунду — что ты несешь ей снедь, которую мы испекли для нее.