Тот человек в выходном костюме, который с двумя большими, тяжелыми чемоданами в руках тщетно пытался догнать поезд и который легко догнал бы его, стоило ему выпустить чемоданы из рук, не показался бы им необычным и важным. Они ни на минуту не задумались бы о нем.
Перед Загребом поезд сбавил ход и потом долго, медленно катил через пригороды с маленькими домиками, в каждом одно окно, дверь и печная труба, и еще сад, разлинованный, как нотная тетрадь, узкими, прямыми грядками овощей. Мир, нарисованный с помощью линейки, треугольника и циркуля.
Он надеялся кого-нибудь увидеть, например, старушку, которая, согнувшись, рвет к обеду салат или вытаскивает из земли морковку, но ничего такого не было. Давид никогда не видел, как собирают зеленый салат, и это вызывало у него некоторое беспокойство.
В Загребе они провели две ночи в отеле «Эспланаде», рядом с вокзалом, пока отцу не удалось наконец взять напрокат достаточно хороший автомобиль.
В холле отец все время озирался, искал взглядом проституток. Какой же это отель вблизи вокзала, если там нет проституток? Заметь он хоть одну, немедленно бросился бы искать другое место для ночлега.
– Там, где есть проститутки, там и вши, не вижу смысла ехать на море завшивевшими, – сказал он.
Отель был новым и красивым.
Из выдвижных ящиков ночных столиков пахло недавно срубленными деревьями. Давид открывал их один за другим, а выдвинув, закрывал глаза и нюхал. У каждого ящика был свой запах. Казалось, что смерть каждого дерева пахнет по-своему, и он пытался представить себе, как какое из них выглядело, где росло, кто проходил мимо него, кому оно давало тень, кто его срубил, что оно чувствовало, пока его рубили…
– Что это ты делаешь? – спросила его Ружа.
– Я ничего не делаю, – удивился он.
– А зачем выдвигаешь ящики?
– Кое-что проверяю.
– Проверяешь, нет ли в них чего? Они пустые, глупыш.
– Я знаю, что пустые, – он рассердился, что с ним говорят как с ребенком, – я другое проверяю.
– А что другое?
– Если я тебе скажу, ты не поймешь! – Он махнул рукой, как махнул бы, сметая высохшей сосновой веточкой липкую паутину.
Ружа вздрогнула, словно от испуга.
Он подумал, что она обиделась, и был бы рад узнать, что это действительно так.
Во всем Загребе, который показался им куда как меньше и беднее, чем Краков, не нашлось ни одного агентства, где можно было бы взять напрокат «мерседес-бенц», а так как никакому другому автомобилю отец не доверял, им пришлось ждать, когда из Белграда, где находилось представительство агентства «Путник», пришлют новейшую модель «мерседеса» и водителя.
Профессор Томаш Мерошевски кричал на кого-то на другом конце телефонного провода, грозился, что никогда больше не приедет отдыхать в Югославию, где никто не в состоянии решить такую простую проблему, как аренда приличного автомобиля. Мальчик слушал его и гордился своим отцом.
– С этими людьми можно разговаривать только так, – шепнул Томаш Руже важно и не слишком тихо, чтобы услышал и мальчик. Отец настолько разволновался, что у него заболела голова, и он пошел прилечь, так что остальным пришлось держаться тихо.
Новый черный «мерседес», такой же, на каком ездит рейхсканцлер Гитлер, остановился перед отелем около полудня. Они только что закончили обедать, отец в фойе читал английские газеты, а Ружа усаживала Давида в кресло на колесах, чтобы отправиться с ним на прогулку в ботанический сад неподалеку. Когда они уже были в дверях отеля, из «мерседеса» вышел седоволосый мужчина в прекрасном английском костюме, с шелковым галстуком. Глубоко поклонившись, он поцеловал Руже руку.
– Димитрий Димитриевич, агентство «Путник»! – представился.
Как-то не принято, чтобы водитель наемного автомобиля целовал дамам руки. Этот Димитрий Димитриевич, вполне возможно, какой-нибудь мошенник. Да и зовут его так странно. Словно он герой из повести Гоголя.
Давида он просто не заметил. Или же сделал вид, что не заметил, потому что не был уверен, из-за чего мальчик сидит в инвалидном кресле, по причине ли физического недостатка, или же, как говорят хорошо воспитанные люди, он отсталый в умственном отношении.
Давид решил притвориться умственно отсталым. Появился отец. Он шел быстрыми шагами, со спиной прямой, как палка метлы, с мрачным выражением лица, а «Таймс», вместо того чтобы оставить на столике в холле, держал в руке несложенной, отчего казалось, что он только что выскочил из уборной. Вместо того чтобы выглядеть страшным, он выглядел комично.