Такая легко объяснимая смерть кажется людям почти утешающей, они уверены, что сами от такой никогда бы не умерли. А потом, когда приходит их час, оказывается, что они-то страдали из-за совсем уж мизерных мелочей – кто-то бросил косой взгляд, кто-то не поздоровался, – а иногда некоторые умирали просто от воздуха, который вдыхали. Захлебнутся воздухом и умрут.
Что касается Томаша, то его угнетало произнесенное им слово. Его чуть не убило то оскорбление, которое он произнес в своем гневе с такой легкостью и необдуманностью. А сам, в сущности, и не знал причины этого гнева.
Ему казалось, что он больше не посмеет и глянуть в глаза немке. Он будет избегать ее, смотреть на нее со своей аристократической высоты, держаться так, как хорошо воспитанный человек благородного происхождения держится с персоналом отеля. Катарина для него перестанет существовать. Но от этого пострадает только он. Она – нисколько. Она обижена.
Он жалел, что в тот вторник ему пришло в голову отправиться в это путешествие.
Судьбу не обманешь, утешал себя он.
И вдруг почувствовал, что ему не хочется вспоминать югославского дипломата, чахоточного боснийского юношу, которому он когда-то давным-давно помог выжить. Он перечеркнет и его, и несколько своих прекрасных университетских лет, когда с ним встречался и поддерживал его.
И все это будет напрасно, как некий излишек жизни и мучений, вроде мучения от неожиданной боли в животе, когда находишься в компании и не знаешь, куда деваться. Теперь он будет хотеть только одного – на следующей неделе как можно раньше отправиться в обратный путь.
Их дорога от Кракова до моря казалась ему сейчас мучительной. Мучительной будет и поездка, которая предстоит и о которой он пока еще не знает, сколько она продлится и чем закончится.
И вот так все превращается в бессмысленное мучение, в неожиданные старческие страдания, без утешения и без смысла, которые продлятся до самого конца. «До смерти, – подумал он, чувствуя жалость к себе, – до смерти!»
Старый и несчастный, он все время думал о непростительно вырвавшемся слове как о самом тяжком грехе своей жизни.
Но то, на что человеческой жизни нужны годы, а истории – века, на футбольном поле произошло за несколько мгновений.
Когда на двадцать третьей минуте матча Эрнест Вилимовски, парень из Катовиц, понесся к штрафной бразильцев, обойдя одного, потом второго и третьего защитника, а польский комментатор впал в состояние экстаза и кричал лишь одно: «Эци, Эци, Эци», как обычно называли Эрнеста, Катарина уже почти забыла об обиде.
И тут четвертый бразилец, грузный и неповоротливый центральный защитник Эркулес, сбивает Вилимовского с ног. Эту сцену, которую комментатор в исступленном состоянии с трудом смог описать отрывистыми фразами, семьдесят лет спустя можно увидеть в коротких документальных эпизодах, копиях старых киножурналов, которые разбросаны по всему интернету и дают представление о матче Польша – Бразилия, который они сыграли на второй день чемпионата мира по футболу во Франции, открывшегося 4 июня и, как оказалось, последнего перед Второй мировой войной.
Мы видим, как Эркулес в духе тогдашнего понимания игры в футбол хватает Вилимовского поперек пояса и борцовским приемов бросает на землю.
Эци падает, валится на траву, исполняя серию изумительных танцевальных фигур, достойных эпохи танго и чарльстона. Падает в нескольких шагах от ворот, напротив цели, он только что отвел назад ногу, чтобы послать мяч в сетку бразильцев, в результате чего его вызывающий танец, из тех, какие уже давно были запрещены в безобразно опростившейся гитлеровской Германии, завершился бы блестящим последним па.
Но мяч нетронутым откатывается куда-то за пределы видимости камеры, а мощный художественный жест уничтожен и лишен смысла грубым наскоком центрального защитника противника. В этом смысл футбола. В этой грубости центрального защитника, а не в искусстве Эрнеста Вилимовского.
Давид никогда не увидит эти кадры. Для него то падение осталось таким, каким сумел описать его польский спортивный комментатор. В те времена картинка еще оставалась менее важной, чем слово. Тем более что оно невидимо. Рассказу верят, даже когда он рассказан невнятно.