В том рассказе Эрнест Вилимовски – герой двадцать третьей минуты. Все важное сохранялось словами. Слова помнят то, что человек забывает.
Судья назначает одиннадцатиметровый. Воцаряется устрашающий покой перед великим событием.
Поляки на трибунах, несколько тысяч поляков, что все же меньше, чем миллион человек, как это казалось Давиду, те, главным образом живущие в Париже, эмигранты, бежавшие от той или иной власти, от королей, генералов и президентов, мятежные аристократы, анархисты, коммунисты и всевозможные отчаявшиеся замолкают, не зная, что теперь делать.
До этого момента они пели о Польше, которая все еще не погибла, хотя одинокая и всеми покинутая стоит посреди пустоши, на ничейной земле, между далекими друг от друга и равнодушными империями. Сейчас они не знают, как быть, потому что к мячу идет тот, кто, как и Вилимовски, по национальности не поляк.
Пробить одиннадцатиметровый готовится Фридерик Фриц Шерфке.
Он быстро концентрируется, словно все это по-прежнему лишь игра.
Легкий в движениях и целеустремленный, бежит к мячу.
О чем он в этот момент думает, чего боится и чего хочет, кроме того, чтобы забить гол, никто никогда не узнает. Да и он сам, вероятно, не будет этого помнить.
Спустя несколько лет Фриц Шерфке, самый хладнокровный член польской сборной, из-за чего, собственно, команда поручила пробить одиннадцатиметровый именно ему, станет образцовым немецким военнослужащим.
Мы видим его водителем, работающим с первыми лицами гестапо, он возит их в черном бронированном «мерседесе» из города в город, по всей Силезии, с секретными миссиями, приказы о которых идут напрямую из Берлина. То, что они делают – ужасно, ужасно настолько, что это скрывают от обычных людей. Чтобы те не потеряли веру в Германию, чтобы в страхе не отвернулись от Бога, чтобы не лишились рассудка… Фриц Шерфке сидит в автомобиле, дремлет в ожидании, когда его начальники закончат свои дела, или же лениво и равнодушно смотрит в зеркало заднего вида на то, как увозят длиннобородых мужчин в черных сюртуках, их жен и детей, увозят целые семьи, утратившие право гражданства. Фридерик, которого теперь зовут Фридрих, был добрым малым, спокойным и приличным соседом. Он и сейчас добрый. По своей воле он никогда бы не стал участвовать в этом кошмаре. Все-таки Фриц Шерфке спортсмен, польский герой, живущий по соседству, который приближается к мячу, чтобы пробить одиннадцатиметровый бразильцам, делает это и от имени тех длиннобородых мужчин в черных сюртуках и их жен со смешными старинными париками на головах. Но куда деваться, раз пришли такие времена, раз теперь такие законы. А законы принимают люди поумней нас, думает Фриц Шерфке в ожидании, когда вернутся его начальники. Это же думают миллионы людей. Они, однако, ни в чем не виноваты, потому что на двадцать третьей, или это уже была двадцать четвертая минута матча с бразильцами, они не приближались к мячу, чтобы пробить одиннадцатиметровый. Ответственным перед историей Фрица делает его футбольный талант. Но он, лениво поглядывающий в зеркало заднего вида, этого все еще не знает. И не узнает. Или же Фриц Шерфке узнает правду тогда, когда его больше не будет на свете.
Но это какой-то другой Фриц Шерфке, который почти не связан с тем Фрицем Шерфке, который был на футбольном поле в июне 1938-го, пятого числа.
Пока он устанавливает мяч в обозначенном белой краской круге, а затем отступает от него и натренированным глазом оценивает намерения человека, который с разведенными руками стоит между штангами в надежде отстоять ворота, Фриц состоит в тройственном союзе, заключенном с профессором Томашем Мерошевским и Катариной С., хозяйкой отеля «Орион».
Свое членство в этом союзе он не осознает, так же как не будет осознавать членства и в другом союзе, который по своей воле заключит с гестапо.
В те годы Фриц Шерфке, как и Эрнест Вилимовски, говорил о себе, что по национальности он верхнесилезец – не поляк и не немец. Или, точнее, и поляк, и немец. Языком семейного общения у них был немецкий, а для официального они использовали польский.
Верхнесилезцы жили между двумя разными народами разной численности, с разной историей и культурой, с разными коллективными инстинктами и национальными навязчивыми идеями и изнутри видели и чувствовали и тех, и других. Среди поляков – немцы, с немцами – поляки, они были, в характерном для более позднего времени смысле и толковании, живым символом и метафорой толерантности.