В этот момент его разбудила гроза.
Где-то рядом ударила молния. Раздался страшный треск грома. Вспышки освещали небо так ярко, что на мгновения становилось светло как днем. Но цвета отсутствовали, все было черным, белым или серым, как в старом кинофильме.
– Ружа! – звал он. – Ружа… Она его долго не слышала.
Он был напуган. Но, думал Давид, если он сейчас заплачет, то опозорится. Снаружи происходило что-то необычное. Со всех сторон доносились звуки, похожие на взрывы. Все так изменилось по сравнению со вчерашним вечером, когда они, опечаленные польским поражением, пошли спать. Он не понимал, в чем дело. Слышал раскаты грома. Ветер ревел, как живое существо, как злой дух, которого Аладдин выпустил из бутылки, и теперь тот мстит всему свету за то, что его сотни лет держали запечатанным в тесноте. Он не знал, что это ураган и что ураган иногда обрушивается на землю, он с ним раньше никогда не встречался.
Но зато он знал, что, если сейчас не испугается или сумеет скрыть страх, все будут говорить об этом и будут им гордиться.
– Ружа! – крикнул он еще раз.
В комнату вошла Катарина. Женщина со светлыми волосами и голубыми глазами, немного старше сорока. С нордически резкими чертами лица. Она казалась ему красивой.
– Хочешь, выйдем на улицу? Ты такого наверняка еще не видел.
Он оцепенел от страха, но согласился.
Она взяла его на руки, но получилось это довольно неловко. Ей казалось, что он весь как кубик. А он и сам себя таким чувствовал, кубикообразным. Может, она уже пожалела, что взяла его, но теперь это не важно. Происходящее ему импонировало; когда они вышли из дома, он, в свете яркого фонаря, почувствовал себя важным, особенно после того, как их увидел отец, вот так, вместе. Как дружка и подружку.
Но отец его почти не заметил.
Вместе с Илией им чудом удалось опустить антенну, и теперь они пытались ее разобрать.
Успели в последний момент: ураган уже рвал шнуры и созданная профессором конструкция могла в любой момент разлететься на части. Алюминиевые трубки легкие – долетели бы и до берега моря. А может, даже гораздо дальше. Томаш ничего не знал об ураганах. Он родился и жил в глубине континента, откуда ему знать про средиземноморские штормы, про те два ветра, которые столкнулись этой ночью и называются борей и сирокко. Такие имена могли бы быть у несчастных влюбленных из какой-нибудь шотландской саги.
Ему казалось, что ураган разбудил его во время первого сна. Он вроде бы только-только закрыл глаза, как вдруг где-то, похоже, совсем близко, ударил гром. Томаш вскочил с кровати и замер, а вокруг – на стенах, на потолке – сменяясь, мелькали темнота и свет. Сверкали в каком-то диком ритме, и он не понимал, где находится.
Помещение было чужим и странным. Массивная кровать орехового дерева, над кроватью, на стене, фотография в рамке, на ней мужчина в возрасте и совсем молодая женщина. Лица подретушированы. У мужчины нарумянены щеки, да так, что он выглядит больным, похож на тяжелого диабетика.
«А вдруг это я?» – испуганно подумал он.
У женщины были очень тонкие, красные губы. Он решил, что это Эстер, и забеспокоился, что никогда раньше не замечал, какие они тонкие. Такие характерны для злых и капризных женщин…
Тут, не постучав, в комнату вошел Илия.
– Антенна! – сказал он.
Томаш оделся в мгновение ока. Натянул брюки и куртку прямо на пижаму и босиком выскочил на улицу, радуясь, что его память резко восстановилась, – вся, целиком, будто никогда и не пропадала.
Трубки и верхушку антенны они внесли в вестибюль отеля, переделанный из обширной конобы, в которой прежний владелец, Матута, дед Илии, держал бочки с вином. В углу, вплотную к стойке, где была книга регистрации гостей, стояла каменица для оливкового масла – вытесанная из одного куска камня емкость, в которой могло поместиться не меньше тысячи литров масла, хотя первые маслиновые рощи начинались в нескольких километрах ниже по склону, в сторону Цриквеницы.