Когда некоторое время назад дом переделывали в отель, рассказывал Илия, каменицу решили вынести наружу. И лишь в то утро, когда было намечено этим заняться и уже собралось двенадцать крепких мужчин, чтобы ее вытащить, они увидели, что диаметр каменицы в два раза больше, чем ширина дверного проема. Кто-то предложил взять несколько молотов и разбить камень на куски. Ясно же, что никому и никогда больше не потребуется такой огромный резервуар для масла, сейчас не те времена, да и не факт, что им вообще когда бы то ни было пользовались.
Вот тогда он и понял, что здесь, на этом месте, первой была каменица, ее вытесывали из камня неизвестно сколько времени, а камень был доставлен неизвестно откуда, причем его переносили или волокли на подложенных под него бревнах не менее пятнадцати человек. И только позже, а было это в конце семнадцатого столетия, вокруг каменицы начали строить и в конце концов построили дом.
Было бы глупо и богохульно теперь разбивать ее, подумал он. Так она и осталась здесь, красивая, белая и бесполезная. Хотя, возможно, польза проявляется в том, что всякий раз, как ее кто-нибудь заметит, он рассказывает эту историю.
Стоит какому-нибудь туристу спросить, что представляет собой этот монолит с выдолбленной сердцевиной и с квадратной деревянной крышкой, он повторяет свой рассказ, всякий раз добавляя кое-что из услышанного в последнее время от стариков из Мирил, а иногда то, что вдруг сам недавно вспомнил или просто придумал. Ведь вовсе не все из того, что человек выдумает, обязательно ложь.
Со временем он начал выдумывать все больше и больше, особенно такими ночами, когда в компании и под ракию рассказ начинает сам сплетаться и расплетаться, – правда, Томашу Мерошевскому и старому господину Хенрику он из уважения рассказал все как есть, ничего не придумывая и не добавляя.
Кроме, может быть, только того, что дом был построен не в семнадцатом веке.
Он это выдумал, когда они с Катариной еще жили в Берлине и он в первый раз рассказал ей о старом доме своего прадеда, а потом, кому бы о том доме ни говорил, всегда повторял свою выдумку, так что скоро и сам забыл, что это ложь. Обманул самого себя. Но, возможно, он выдумал то, что вовсе не было ложью.
Катарина и Ружа с мальчиком давно отправились спать. И пока они так, сидя втроем, понемногу выпивали, ураган понемногу терял силу.
На заре все утихло.
Слышалось только клокотание воды в старинных каменных желобах, будто кто-то полощет воспаленное горло («Что тот аптекарь из Цриквеницы сказал насчет хлорида аммония, как его турки называют? И лечат ли хлоридом аммония воспаление горла?» – спросил самого себя профессор), да в саду с отяжелевшей от влаги листвы время от времени шлепались капли, так что немую тишину нарушил только говор воды.
Илия предложил им выйти наружу.
Дождь охладил воздух. Отовсюду долетали запахи.
– Лавр! – указал он пальцем куда-то в воздух. – И лаванда, а это шалфей, у него самый лучший запах.
Вот так, называя запахи, он заставил их три раза повернуться на месте, а потом ткнул указательным пальцем в сторону ближайших мириловских домов:
– Конский навоз, а может ослиный, точно не скажу. Поляки рассмеялись.
И тут же молча, словно договорились об этом еще раньше, отправились спать. Илия каждого проводил до его комнаты, а потом вернулся в сад и остался сидеть в одиночестве.
Томаш почувствовал, что простота обхождения его немного утешила.
Рядом с этим человеком он не испытывал никаких угрызений совести. Ему казалось, что Илия все знает, все понимает и готов его оправдать. За всю его профессорскую жизнь, за все ошибки, заблуждения и твердые решения, от которых он наутро отказывался, за все, что было его истинной любовью и его беспочвенной ненавистью, и даже за все то, что он еще только сделает в будущем.
– Ерунда все это, – скажет Илия. – Ерунда… – С такой мыслью профессор погрузился в сон.
Наутро о матче не вспоминали.
Словно умышленно замалчивали, чтобы этим неприятным – и для профессора Мерошевского, не угадавшего победителя, – проигрышем не портить прекрасный день.
– Это рай! – Ружа восторженно разводила руки и обнимала пространство, открывавшееся под отелем «Орион».
– Если бы ночью не гремел гром, не было бы сейчас никакого рая, – отвечал профессор.
После завтрака отправились на прогулку. Отец, Ружа, учитель и мальчик.
Пан Хенрик решил не проводить занятий и сегодня, хотя был понедельник, рабочий день. Он счел, что Давид должен научиться отдыхать.