Вот тут он и вспомнил, что забыл взять из Кракова плоскогубцы и ключ. Настроение у него испортилось.
– Ради Бога, Томаш, дорогой, зачем же волноваться из-за каких-то плоскогубцев, – сказал пан Хенрик. Фраза прозвучала так, будто он со сцены обращается к публике. И, разумеется, произнес он ее по-немецки.
Мальчик завозился в кресле. Если б мог, убежал бы отсюда. Не успели они далеко отойти от церкви, как их нагнал священник.
Запыхался он так, будто бежал за ними. Румяный, весь какой-то круглый, сорокалетний человек с тонким голосом показался Давиду похожим на ромовые шарики, которые делала на Рождество пани Алойза.
Сказал, что зовут его дон Антун Масатович и что он был бы рад попотчевать их в приходском доме. Именно так и сказал: попотчевать. Говорил он на корявом, канцелярском немецком, но был очень любезен.
Пока они вместе возвращались к церкви, снова проходя через все село, профессор молчал и был задумчив.
Разговор со священником пришлось взять на себя Хенрику и даже Руже. Не часто, а по правде говоря, никогда не случалось, чтобы профессор так основательно замолкал. Казалось, он моментально потерял интерес к человеку, с которым только что познакомился.
Он думал о тех людях, которые сейчас из своих окон и из дверей коноб украдкой наблюдают за тем, как они прогуливаются с высшим местным религиозным авторитетом. С их великим жрецом. Это новое обстоятельство казалось ему занятным. Занятным настолько, что он забыл о необходимости хотя бы из приличия поддерживать разговор с этим человеком.
В центре широкой и мрачной комнаты для приема гостей, которую дон Антун почему-то назвал залом, словно речь идет о помещении для занятий гимнастикой, размерами и оформлением которой, как им показалось, он очень гордился, стоял длинный черный стол и вокруг него двенадцать тяжелых стульев с резными спинками.
Дон Антун сел во главе стола, поместив рядом инвалидное кресло мальчика.
– Ты у меня сегодня самый важный гость, – сказал он, – мы, старшие, все забудем, а ты будешь помнить.
Должно быть, хотел к нему подольститься. Но в результате Давид только испугался. Смотрел на него искоса, не говорил ни слова. Наклонил набок голову, уголки рта у него опустились, как бывало всегда, когда он чувствовал, что люди видят в нем урода и не решаются спросить, «а что, малыш и психически отсталый тоже», как однажды сформулировала этот вопрос всех вопросов краковская портниха, к которой Ружа привела его, чтобы та сшила мальчику пальтишко.
Его преподобие не сомневался ни в умственных способностях, ни в моральном и эмоциональном развитии ребенка, более того, он считал его своего рода Божьим ангелом и даже один раз произнес это вслух.
Он то и дело брал Давида за руку. Ладонь его была мягкой и влажной, и вел он себя так, как будто Давид, такой, как он есть, представляет собой воплощение стремлений всей его жизни и священнического представления о том, каким должно быть человеку, чтобы стать достойным Бога и Церкви.
Это пугало мальчика, и он почувствовал такое отвращение к этому человеку, что у него из уголка рта вдруг потекла слюна.
Дон Антун побежал к письменному столу в углу зала, достал из выдвижного ящика кружевной платочек и подскочил к Давиду, чтоб самому подтереть слюну.
Профессор был вне себя от бешенства.
Он не мог понять, почему мальчик так ведет себя по отношению к нему. За что так жестоко наказывает?
Он умен, безусловно, умен гораздо выше среднего уровня, в определенном смысле можно было бы сказать, что он даже гениален. Все понимает, все чувствует. Его знания во многих предметах шире и глубже, чем у дипломированных специалистов лучших университетов. Профессор это знает. Он тридцать лет преподавал и видит молодежь насквозь. Почему же тогда он так его мучает? Почему кривляется и притворяется глубоко умственно отсталым? Молчит, когда его преподобие задает вопросы, отшатывается, как запуганный щенок, когда тот хочет погладить его по голове, опускает глаза, когда он, его отец, просит рассказать его преподобию, что он знает о Пунических войнах, притворяется, что ничего не понимает, когда его преподобие, после того как пан Хенрик сказал, что мальчик свободно и без акцента говорит по-французски, обратился к нему на французском, кстати сказать, ужасающе плохом…
– Что поделаешь, таковы дети, – сказал дон Антун, – а наша задача – постоянно помнить, что и сами мы дети – Божьи. Они оставили Давида в покое и перешли на другие темы.
Священник, совсем как гид перед туристами, прочитал гостям лекцию о селе и его жителях. Привел некоторые общие сведения: численность населения, как «постоянно присутствующего», так и «отсутствующего», то есть число работающих в Америке, главным образом в Питсбурге, или же плавающих на английских и греческих судах.