Его нескладное, несуразное тело, недоразвитое и несовершенное по сравнению со всеми другими известными Давиду телами, было предметом повседневных обязанностей Ружи и в каком-то смысле принадлежало не только ему, но и ей.
Она отнесла мальчика в уборную и помогла, как и всегда, сесть на унитаз, а потом, чтобы ему было удобнее, встала на колени и подсунула под его ноги трехногую скамеечку.
Может быть, подсовывая ее, она вставала на колени и раньше, но он этого никогда не замечал. Сейчас заметил, и ему стало неловко. Он застеснялся.
Неужели не могла сделать этого стоя?
Потом она, как и обычно, вышла за дверь – ждать.
Он старался быть как можно тише. Сегодня она не пела, а жалко, было бы лучше. Но попросить Ружу петь ему показалось неудобным.
Раньше он ни о чем таком не заботился. Или же старался вести себя как можно громче, потому что тогда было смешно, и все выглядело как игра. Но сегодня каждый звук собственной утробы казался ему унизительным. А она именно сегодня рычала и производила самые отвратительные и постыдные звуки. Хохот смерти.
Игры больше не было.
После того как Ружа его подтерла, а потом сразу же подмыла, Давид дождался, когда она уйдет, оставит его одного в инвалидном кресле, и только тогда горько расплакался.
И плакал он не как ребенок, а как взрослый мужчина. Дон Антун Масатович, мириловский приходской священник, никому не говорил о Караджозе и его свите. Ни как и почему потчевал их в приходском доме, ни о чем они разговаривали, ни каковы их намерения, ни сколько они думают здесь пробыть. Ничего из того, что волновало людей, он рассказать не хотел.
Единственное, что он все-таки сообщил своим прихожанам и что их нисколько не заинтересовало, было то, что эти люди – поляки и, соответственно, Караджоз – тоже поляк.
Поскольку о поляках у них не было никакого представления и они не знали о них вообще ничего, – за исключением того, что Польша – это где-то там, в болотах, недалеко от Галиции, где в прошедшую войну погибали и погибали тысячи людей, – эту новость о Караджозе они ни к чему не могли привязать или вставить в одну из своих историй и будущих деревенских легенд. (Только через сорок лет, когда по воле Божьей римским епископом и папой был избран поляк и об этом в вечернем выпуске новостей сообщило загребское телевидение, девяностотрехлетний Бепо Милохнич с ужасом пробормотал, что Караджоз вернулся. Спустя несколько минут, перед самым прогнозом погоды, старик умер. Не сказать, что родня и соседи серьезно отнеслись к его словам, и не сказать, что именно они породили распространившуюся позже историю. Более того, точно не известно, действительно ли старик произнес именно эти слова и упомянул ли он вообще о Караджозе. Может быть, сказал какое-то другое слово, а не то, что почудилось людям. Но для нашего рассказа этот факт совершенно не важен, поэтому он и помещен в скобки, чтобы сам читатель, или, еще до него, корректор, выкинул его из истории, в которой его, в сущности, и не было.)
В тот же день несколько человек спросили у дона Антуна Масатовича, считать ли Караджоза Нечестивым, правда ли, что вместо ступней у него козлиные копыта и боится ли он креста и Божьей Матери? Но тот ничего не ответил. Только улыбался как человек, обладающий неким важным и полезным знанием, которым не следует делиться с окружающими. Он знал, что поступил правильно, когда зачеркнул ту фразу в блокноте с заметками для воскресной проповеди.
День занимался солнечный и чистый.
Ночью снова шел дождь, но сейчас на небе не осталось ни облачка. Все вокруг было мокрым, с крыши Немецкого дома и окружающих деревьев капало. От теплой земли шел пар, словно из нее воспаряли духи. Над ее поверхностью образовывался легкий туман, на который, казалось, дунешь – и нет его.
– Духи покойных испаряются из земли! – с довольным видом мудрствовал профессор.
Они сидели в саду, среди зарослей лаванды, за круглым белым столом и завтракали. Все, кто был в то утро в отеле.
Было приятно свежо. Словно весна подошла к концу, а лето еще не наступило.
Без какой-либо видимой причины Давид вспомнил свой сон.
Он, пытающийся сохранить равновесие между всеобъемлющим счастьем и таким же горем, чувствовал себя как балансирующий на высоте канатоходец. Сон был живым, а он во сне был Вилимовским. Он и сейчас телом и ногами помнил движения, финты и повороты, с помощью которых обошел бразильских защитников, послал мяч между ног одного из них, сумел пробить по пустым воротам. Все это происходило на самом деле, потому что запомнилось как реальность, а не как сон. И может повториться, наверняка даже повторится, подумал он, и это на мгновение сделало его счастливым.