Когда Илия провел ладонью по своему небритому лицу, послышался звук, который бывает, если потереть дерево наждачной шкуркой.
Мальчику хотелось потрогать подбородок Илии, чтобы проверить, действительно ли у него такая жесткая щетина, но попросить об этом было неловко. Должно быть, очень приятно провести ладонью по такому подбородку.
– И что скажешь насчет нашего маленького отеля? Я слышал, ты много путешествовал и наверняка насмотрелся на всякие отели.
– Нет. Ну мы были в отеле в Варшаве, потом в Берлине и в Вене, а сейчас в Загребе. И еще я один раз был в Гренобле, но там был не отель, а больница.
– Вполне достаточно для сравнения. Так что, как тебе у нас, нравится? – он смотрел на мальчика с любопытством. Давиду показалось, что спрашивает он вполне серьезно.
– Ну да, здесь хорошо.
– Рад слышать. У нас не так много гостей, и нам важна каждая похвала. Особенно твоя. Ты наш особый гость.
Мальчик не стал спрашивать, почему особый. Он смотрел, как Илия ладонью потирает подбородок, и думал, что хорошо бы Илия сам предложил ему потрогать щетину. Может, и ему это было бы приятно.
– Когда я был мальчишкой, как раз твоего возраста, я чуть не умер. Во дворе у нас росла черешня. Огромная, ей тогда лет семьдесят было, еще мой прадед по ней лазал. Дело было в июне, а как раз в июне, ты знаешь, поспевает черешня. Я забрался повыше, туда, где ягоды самые крупные и сладкие, а потом решил залезть еще выше, к самой высокой ветке. И тут ветка сломалась. Падал я долго, мне казалось, что несколько лет, и, падая, повзрослел. На землю шмякнулся, думали, костей не соберу, но главной бедой было не это. Я упал на ржавые грабли, которые кто-то неизвестно когда оставил в траве. Смотри, вот сюда вонзились, до сих пор следы видно. – Он задрал рубашку и показал шесть правильно расположенных шрамов на месте дырок, тянувшихся через всю спину немного ниже шеи. – Три дня я пролежал без сознания. Все были уверены, что спасения нет, что я умираю. Доктор, которого привезли из города, удивился, что я еще жив, и добавил, что до следующего утра не доживу. Так и сказал. Дед от отчаяния не знал, что делать, и велел срубить черешню. Я ему никогда не смог это простить.
– Но ты же не умер?
– Не умер, но черешню он срубил. Я думал тогда, что это хуже, чем если бы я умер.
– Так оно и есть!
– Вот потому я тебе это и рассказал. Я знал, что ты меня поймешь.
– Из-за того, что я такой, да? Ты так подумал?
– Нет, не из-за этого! – лицо Илии перекосилось, а потом и покраснело. – Когда с кем-то знакомишься, почти сразу понимаешь, что человек может понять, а чего не может, – попытался выкрутиться Илья.
Давид, однако, все понял и нисколько не обиделся. Он снова почувствовал гордость.
– Видишь, они этого не понимают. Катарина на меня сердится, когда я говорю, что и сейчас, через столько прожитых лет, по-прежнему считаю, что лучше бы мне было умереть, но зато дед не срубил бы черешню. Она закрывается в комнате и не хочет со мной разговаривать. Или говорит: «А что бы я тогда делала без тебя?» Не понимает, что было бы лучше, если бы, выбирая между мной и деревом, дед выбрал дерево.
– А у нее бы была черешня!
– Вот и я так думаю. У нее была бы черешня.
– А ты ей это сказал?
– По правде говоря, не решился.
– Хочешь, я как-нибудь вечером, во время разговора, вроде как случайно скажу ей, что с деревом черешни она была бы счастливее, чем с тобой?
– Лучше не надо! И лучше пусть Катарина не знает, что я тебе это рассказал.
– Хорошо, я понимаю.
Давиду было жалко, что Илия не догадался о его желании и не предложил прикоснуться к своей щетине, провести по ней ладонью, как наждачной бумагой по дереву, из которого плотник делает ножку для будущего стола.
Пока Томаш с немкой поднимались на гору, он рассказывал ей свою жизнь.
Он больше не чувствовал той легкости и оживления, как вчера, но все же подъем его пока не утомлял. Тем более что они останавливались через каждую сотню метров и, продолжая разговаривать, поворачивались в сторону моря, которое становилось тем шире и больше, чем выше они поднимались.
Он рассказал ей, что думал остаться холостым.
В сущности, он им и остался, потому что научился гладить себе рубашки.
А мать всегда ему говорила: если мужчина научился гладить, это признак того, что он засиделся в холостяках, и ему, как и любому другому в таком положении, стало действовать на нервы, что его рубашки гладит прислуга.
– Даже самому германскому императору, говорила она, рубашки гладит его императрица. А императорская служанка гладит рубашки только своему мужу. Так установил Бог: каждая женщина гладит рубашки одному-единственному мужчине, а мужчина, который научился гладить сам, уже никогда не женится. Точнее говоря, мужчина учится гладить, поняв, что никогда не женится.