– Вот так и я понял, что останусь неженатым, но потом на улице одного галицийского города, где оказался почти случайно, увидел, встретил Эстер. И вмиг потерял рассудок.
– Она была…
– Да, она была еврейкой.
– Нет, я не это хотела спросить. Она была намного моложе вас?
– Естественно, моложе. И да, она была еврейкой.
– А Давид? Он родился…
– Нет, это туберкулез костей. По-моему, я вам уже говорил. До трех лет он был нормальным ребенком.
Потом они опять остановились возле тех двух камней, по которым село Мирила получило свое имя. Сели, и он еще долго ей жаловался. Рассказывал, как невероятно трудно иметь больного ребенка.
Катарина пыталась его утешать, отвечая, что Давид прекрасный и умный, и что такого умного мальчика она никогда не встречала.
– Это так, но его ум и проницательность редко удается почувствовать как благо и как дар. Обычно это воспринимается как дополнительный груз к его болезни.
– Да, ему труднее всех, – сказала она.
– Вы не правы, он ведь другой жизни не знает. Труднее всего тем, кто с ним живет.
– Знаю, – сдалась она, – но он такой чудесный.
– Он страшный!
Она не ответила. Они было продолжили взбираться на гору, но вдруг оба почувствовали такую усталость, что сочли за лучшее вернуться.
– Завтра поднимемся выше, – сказала она.
– Это очень страшные вещи, – проговорил он, и до возвращения в отель они больше не проронили ни слова. И казались несчастными и поссорившимися людьми, которые никогда больше не заговорят друг с другом. И не только казались, но и оба чувствовали это.
В среду, ранним утром, профессор вместе с Илией и Хенриком снова поставили антенну.
Около семи часов, когда Катарина обычно уже просыпалась, из радио раздалась музыка.
Вниз по склону покатился звук барабанов, тимпанов, загудели трубы, величественную мелодию подхватили смычковые. Так пробуждался Берлин – под неистовый финал Рихарда Штрауса, возникший из ничего, или из многолетнего человеческого недовольства, из невроза, переросшего в истерику. В истерику симфонических финалов цивилизации, которая каждое утро просыпается на пике эмоционального напряжения. Тем летом 1938 года личные эмоции и фрустрации одного из композиторов, Рихарда Штрауса, совпали с эмоциями и фрустрациями немецкой нации. Такое случается редко и всегда предвещает большие беды.
Готовилась война.
Они не хотели в это верить, не хотели об этом говорить, но готовилась война.
Потому что если не война, то что тогда?
Что еще могло бы заставить работавших на радиостанции людей будить город и мир в семь часов утра истерическим финалом жалкого эпигона Вагнера?
Хенрик принялся искать на шкале другую радиостанцию. Слышался треск, хаотический шум и завывание радиоволн.
По лондонскому радио премьер Чемберлен читал утомительную утреннюю лекцию о мире.
Илия поморщился, как от забравшегося в ухо насекомого. «Радио Парижа» передавало легкую музыку с новых грампластинок. Какая-то певица с негритянским голосом пела о пальмах на Мартинике.
На «Радио Белграда» пианист в студии играл «Гольдберг-вариации», звуки напоминали джазовую музыку в исполнении чернокожего.
– Похоже, это оказалось не самой лучшей идеей, – сказал профессор.
Из отеля друг за другом появлялись заспанные обитатели. Ружа толкала перед собой инвалидное кресло с мальчиком. Катарина вышла босая, в пестром летнем платье, которое надела случайно, когда ее разбудил Рихард Штраус.
Они друг с другом не разговаривают, испугался Давид. Действительно, в то утро они некоторое время не разговаривали, но позже все продолжилось, как и было раньше.
Профессор выключил радио.
– Лучше спустить антенну. На случай нового урагана, – сказал он.
Радио вдруг стало его угнетать. Он больше ничего не хотел слышать, потому что во всем и на любой частоте он слышал только войну.
Завтракали молча, каждый со своими мыслями.
Слышно было только звяканье ножей и вилок. И постукивание нержавеющей стали по фарфору, да звук серебряных ложечек, которые перемешивают крепкий черный чай с молоком и медом и ударяются о стеклянные стенки русских граненых стаканов.
Если сегодня начнется война, думал он, если будут закрыты границы и перестанут ходить поезда, как оно и бывает в случаях внезапно вспыхнувших войн, может случиться так, что он останется здесь, в этой глуши, удаленной от Кракова на тысячу, и даже больше, километров.