Томаш почувствовал себя униженным.
Если бы вчера не случилось всего, что случилось, если бы они не вернулись в отель поссорившимися, он бы рассердился и замолчал. Но теперь он знал, что сделать так не может. Это стало бы концом всего и привело бы к полному и окончательному молчанию. С Катариной он больше не обменялся бы ни словом. И после отъезда отсюда его месяцами, а может быть, и годами, а то и до самого конца жизни, если за это время с ним не произойдет ничего важного и значительного, мучило бы то, что он навсегда оборвал разговор по столь глупой причине.
Только из-за того, что ей хотелось спать. Значит, ему придется продолжить.
Но он больше не знал, о чем говорить.
Не мог вспомнить из своей жизни ничего, что было бы хоть сколько-то интересно и при этом не слишком интимно.
– Пожалуй, вы меня подловили, – сказал он.
– Чем? Вы так интересно рассказывали. Я что-то не так сказала?
– Нет, что вы, все в порядке. Но все, что я мог бы вам еще рассказать, настолько скучно, что вы действительно можете заснуть на ходу. Знаете, в конце концов, я просто обычный учитель. Притом учитель на пенсии!
– Прошу вас, продолжайте с того места, где остановились. Мне очень интересно.
– Нас, детей, было трое, – начал он о своей семье, не найдя никакой другой темы, – первым родился брат Тадеуш, после него я, а потом наша сестричка Агнесса. Она младше меня на пятнадцать лет. Папа думал, что наша мама больше не может зачать, куда он только ее не возил к врачам, даже в Берлин с ней ездил, потому что им хотелось иметь много детей. И они могли себе это позволить, потому что Мерошевские в то время были богаты, очень богаты. Но она не могла зачать. И через несколько лет, когда они уже перестали надеяться, на свет появилась Агнесса. Она потом училась живописи в Мюнхене и там влюбилась в одного русского, вышла за него замуж и бросила академию. Сейчас они живут в Америке, в Лос-Анджелесе. Он стал известным голливудским художником. У них девять детей. И у всех американские имена. Необычно, правда?
– Как их зовут?
– Не знаю… Про остальных не знаю.
– А вы с сестрой поддерживаете отношения?
– Обмениваемся поздравлениями на Рождество. Не более того. Представляете, она ничего не знает о Давиде.
– Как это – не знает?
– Так. У меня не получилось ей сообщить. Он родился весной. Когда я посылал рождественскую открытку, я просто-напросто об этом не вспомнил. А потом уже было как-то поздно. Не мог же я написать ей, что у меня трехлетний сын. Или что-нибудь в таком роде.
– А брат?
– Он был врачом, во Львове. Кардиологом.
– Его больше нет в живых?
– Умер два года назад. Его убила собственная профессия. Он был кардиологом и при этом ипохондриком. Плохая комбинация.
– Ужасно!
– Не так уж и ужасно. На самом деле даже смешно. Он боялся умереть от паралича сердца. По ночам просыпался в смертельном страхе: ему снилось, что у него остановилось сердце, а он этого не почувствовал. Однажды, ближе к вечеру, его нашли мертвым в его медицинском кабинете. Он сидел в кресле с открытыми глазами и выражением ужаса на лице. Как будто увидел привидение. Его левая рука судорожно сжимала запястье правой. Руки разнять не смогли, пришлось его так и похоронить. С пальцами, застывшими на вене. Он умер, считая себе пульс. Могу представить, как он был потрясен, когда пальцами почувствовал, что уже не жив. А может, был счастлив, что его давнее предчувствие сбылось. Он поставил правильный диагноз и оставался с пациентом до конца. Разве не смешно?
Венецианское укрепление почти полностью сохранилось. Странно, что его не было видно из отеля, притом что отсюда, с площадки перед входом, отель оказался виден прекрасно.
По внутренней лестнице они поднялись до самого верха, на площадку, по форме напоминавшую звезду Давида, в пяти концах ее лучей были бойницы, а в шестом лежал отполированный прямоугольный камень. Похоже, что артиллеристы пользовались им как скамьей для отдыха.
Отсюда было видно все: каждая часть того мира, где в последние дни находился профессор Томаш Мерошевски, все, что ему было важно, а также то, что пока только могло стать важным. Он был взволнован, словно оказался на тайном торжестве, куда был позван по ошибке.
Перед ним простиралось море. До самого горизонта. Море, которое он не смог бы вместить в свои объятия. Он развел в стороны руки и, надеясь все-таки его обнять, стал отступать назад. Отошел до самой каменной скамьи, но море все еще было шире.