– Невероятно! – сказал он и заулыбался. В его объятия могла поместиться только Катарина.
Над морским горизонтом угадывалась суша. Или это не суша?
Тонкая, светло-синяя полоска другого берега.
Может быть, это Венеция, подумал он, но не решился спросить. Не хотел разочароваться, если Катарина скажет, что не Венеция, а что-то еще. Например, остров, о котором он никогда не слышал. Или полоска тумана, похожая на берег.
– А это Риека, – показала она рукой на видневшийся вдалеке город, – а там Кралевица и Нови Винодолски, а вон там, ниже, то, что лучше всего видно, это Цриквеница. И не узнать, если смотреть отсюда, с высоты, когда она видна целиком. Выглядит совсем как городок в Тоскане. Вам так не кажется?
Действительно, Цриквеница была совсем не такой, какой он увидел ее на днях: клаустрофобичной, темной и какой-то влажной, с безлюдной набережной и беспомощным стариком, который мелкими шажками пробирался с одного конца города на другой, пытаясь вспомнить, в каком месте он находится, в какой стороне его дом, кто его там ждет и как, вообще-то, его зовут. А потом откуда-то прибежала полная молодая женщина в черном, с загорелыми руками, к которым прилипла рыбья чешуя, и в испачканном кухонном фартуке, подхватила его под руку и повела в сторону, все время громко приговаривая: «Барба Фране, барба Фране!» Профессор не знал, что означают эти слова, возможно, это даже было одно слово, и шмыгнул в аптеку, где познакомился со странным аптекарем, который от всего сердца принялся ему помогать, с этим морфинистом Буддой Гаутамой.
Сейчас все выглядело иначе: далекая, стройная, освещенная солнцем колокольня, башня с часами, красные крыши под соснами, за которыми, как можно предположить, скрывается площадь. Видна лишь западная часть набережной с несколькими пальмами, крупными, развесистыми, напоминающими отсюда, с этого места, исландские геймеры зеленого цвета.
– Что значит на сербскохорватском барбафране? – спросил он.
Катарина не знала.
– Спросим у Илии, – сказала она, – он знает все, даже самые странные слова. Это его язык, его родное село.
Он повернулся в сторону отеля.
Все было видно как на ладони. Даже то место, где они монтировали радиоантенну. Им тогда пришлось убрать два здоровенных камня. Илия откатил их в сторону. Сейчас были видны и эти камни, и два земляных пятна там, где они лежали на посыпанном галькой дворе. Земля здесь была красной, будто она пропитана кровью.
Но в этой красной земле не было ничего трагичного или мученического.
Это была кровь живых. Они для чистого развлечения или из каких-то художественных, авангардистских побуждений окрашивали ею землю в красный цвет, чтобы она отличалась от черной земли, в которой будут похоронены все остальные европейцы.
Из Немецкого дома появилась фигура.
Маленькая, как муравей. Вертикально передвигающийся человеческий муравей, но все-таки муравей, думать о жизни которого нет смысла, потому что у муравья нет судьбы. Он слишком мелкий, чтобы она у него была.
Томаш попытался узнать эту стоящую перед отелем фигуру, но до нее было слишком далеко.
Потом появилась еще одна, выглядела она странно, казалось, что этот муравей толкает перед собой хлебную крошку. Он вгляделся и понял, что это они, двое – Ружа везет Давида в его кресле.
Подвезла к столу, закрепила колеса кресла и смахнула с уголка его губ крошку.
Илия поставил на стол два стакана и кувшин с лимонадом.
Достал из кармана металлическую фляжку с лозовачей.
Мальчик еще некоторое время был счастлив. А потом ему стало скучно. Он чувствовал себя важным и взрослым из-за того, что Илия позвал его выпить. Причем его одного, хотя с паном Хенриком, который сейчас сидит за столом в своей комнате и переводит с французского средневековую трубадурскую поэзию (именно так он сказал, и запомнить такое было нелегко), можно было бы поговорить на многие разные темы, потому что пан Хенрик, как и Илия, объехал всю Европу, знаком с разными важными людьми, а еще потому, что пан Хенрик, как и Илия, жалел, что никогда не был в Америке.
Но Илия хотел рассказать свою жизнь одному только ему, Давиду. Он так и сказал.
– Это важно, – сказал он, – очень, очень важно вовремя рассказать кому-то, где ты жил, о чем думал, что происходило в твоей жизни, кого ты потерял, с кем познакомился. Если это не удастся, все пойдет прахом. Человек все забывает, а в конце концов и умирает. Нерассказанным.
Он продолжил рассказ с того места, где остановился в прошлый раз, когда упал с черешни и ему в спину вонзились грабли.
Он рассказывал все по порядку и старался не пропустить ни одного важного события, ничего из того, что запомнил.