Давид слушал внимательно, но эта история не казалась ему интересной. Жизни взрослых похожи друг на друга. Они вспоминают одни и те же вещи и забывают все, чем отличались друг от друга.
Он смотрел на руки Илии, на пальцы, которые незаметно для него самого играли кромкой скатерти, скручивали ее трубочкой, как будто скатерть – это блин.
Сейчас поднесет ко рту и откусит.
А потом эти пальцы брали кувшин с лимонадом, доливали его в один, потом в другой стакан и снова возвращались к игре.
Ничего интересного в рассказе Илии больше не было. Когда Илия заметил, что мальчик его не слушает, он принялся выдумывать. Детали его биографии становились все более фантастическими, происходили разные чудеса, он парил между жизнью и смертью, его спасали добрые волшебницы и драконы, он совершал путешествие вокруг света, спускался с Тибета и забирался на чердак дедова дома, но все было напрасно. То время, когда он мог рассказать мальчику историю своей жизни, куда-то улетучилось. Теперь ничего не получалось.
Когда он замолчал на полуслове, Давид этого даже не заметил.
А может, притворился, что не заметил.
– Почему ты не хочешь их поискать? – вдруг спросил он.
– А зачем? Сами вернутся. Ты беспокоишься? – удивился Илия.
– Нет. А ты не беспокоишься?
Илия удивленно посмотрел на него, но ничего не ответил. Правда, настроение у него испортилось, и теперь он выглядел грустным.
Давид не понял отчего: оттого ли, что он не захотел слушать, что было после того, как Илия упал с черешни, или настроение у него испортилось, и он теперь выглядел грустным из-за того, что и на самом деле забеспокоился?
Это был их последний вечер в отеле «Орион».
Во время ужина, в паузе перед десертом, профессор Томаш Мерошевски объявил, что завтра они уезжают и уже сегодня вечером должны упаковать вещи. С носильщиками, которые донесут их багаж до Цриквеницы, сказал он, проблем не будет, об этом он уже договорился с доном Антуном. Дон Антун пришлет своих людей к Немецкому дому пораньше, еще до рассвета, чтобы те успели вернуться назад к началу утренней мессы.
Пан Хенрик настолько удивился, что очки чуть не свалились у него с носа в компот.
Ружа глянула на него так, будто произошло что-то страшное, и ей бы хотелось, чтобы он объяснил, что именно.
Профессор делал вид, что ничего этого не замечает. Он принял такое решение неожиданно и стремительно, как и в прошлый раз, в тот вторник, когда сообщил им об отъезде на юг.
Ел он с большим аппетитом, похрустывая, причмокивая и явно ожидая, что Давид его о чем-нибудь спросит.
Но Давид молчал, будто ему все ясно. Или же будто принимает участие в каком-то заговоре и хранит доверенную ему тайну.
Сразу после ужина приступили к сборам.
В них участвовали все, включая хозяйку отеля и ее мужа.
Хотя очень быстро, меньше чем через полчаса, все вещи, с которыми они приехали, были уложены в сундуки, суета продолжалась до глубокой ночи, потому что никто не хотел остановиться первым и заявить, что все готово и что теперь конец, так что беготня вверх-вниз по ступенькам продолжалась, они сталкивались в коридорах и комнатах, заглядывали под кровати и за шкафы, чтобы случайно не забыть никакую мелочь.
В конце концов от их пребывания не осталось и следа, будто они здесь никогда не появлялись.
Муж хозяйки вместе с официантами сложили и упаковали в два деревянных сундука разобранную антенну и радиоаппарат, а затем до верха насыпали в них стружки, закрыли крышками и забили по восемь гвоздей в каждую. Как забивают в гроб.
– Готово дело! – сказал Илия и стряхнул с брюк стружки.
Потом потер ладони как после хорошо сделанной работы.
После чего смогли остановиться и все остальные. Это был конец.
Никто не спросил профессора Томаша Мерошевского, что заставило его принять такое молниеносное решение. И что произошло в венецианской башне.
Еще до рассвета, в кромешной темноте, в четверг, 9 июля 1938 года, колонна с носилками, в которых находился Караджоз, еще раз прошла через Мирила, теперь уже под гору, по направлению к Цриквенице.
Караджоз и его свита отбыли так же стремительно, как и появились – без предупреждения, неожиданно.
Видели их только те, кто рано проснулся, или те, из чьих домов дон Антун среди ночи позвал мужчин заработать – донести до Цриквеницы сундуки. Остальные лишь утром перед мессой узнали, что Караджоз уехал, и могли только сожалеть, что поздно встают и своей ленью огорчают нашего доброго Бога, а еще больше – самих себя, потому что теперь им придется молча слушать других вместо того, чтобы самим рассказывать, как они провожали Караджоза и что при этом видели и чувствовали и что все это должно означать. А вряд ли есть большее наказание, чем молчание в то время, когда говорят другие, и жизнь, проходящая в выслушивании одной и той же истории, в которой сам ничего прибавить не можешь.