Принимая во внимание, что его болезнь уже летом 1938 года значительно прогрессировала, что от нее не было никаких лекарств и что не зафиксировано ни одного случая чудесного самоисцеления, почти наверняка можно утверждать, что об окончании Второй мировой войны Давид Мерошевски так и не узнал.
Но, вероятно, узнал, что такое любовь. От ее начала и до логического завершения.
Могила
Знаешь, почему людей никогда не хоронят в долине? Настоящее кладбище всегда на холме, над городом, и когда поднимаешься наверх, чтобы в открывающемся оттуда просторе дать отдохнуть взгляду, или же, переходя от могилы к могиле, листаешь альбом с фотографиями подземных жителей, пробираясь через густую траву, то встречаешь иногда незнакомца, и когда он начинает расспрашивать о жизненном пути кого-нибудь из умерших, ты можешь и рассказать, и пальцем показать ему этот путь с улицы на улицу, через весь город, от магазина до пивной, а потом и до могилы. Поднимешься так на Алифаковец, наткнешься на какого-нибудь, предположим, итальянца, который слышал о том, как жил, допустим, покойный Расим, тут ты ему и расскажешь, что Расим родился в Ковачах, покажешь, где это, и человеку уже понятно, а школу он закончил вон там, у того моста, и покажешь ему Дрвению, и когда ему было семнадцать, он влюбился в красавицу Мару, которая жила в Бьелаве, и Бьелаве виден с Алифаковца, но отец ему не позволил на ней жениться, поэтому он сбежал из дому, среди ночи ворвался в дом Мары, три месяца они скрывались где-то на Илидже, а Илиджа – это вон там, еле видно в тумане, но все-таки рассмотреть можно, отец его разыскал и просил вернуться в Ковачи, Расим ответил, что без Мары не вернется, старик увидел, что дело действительно серьезное, привез Расима и Мару в Ковачи, только она не должна была ни на миг покидать дома, и никто из соседей знать не знал о том, что она здесь, а по ночам Расим водил ее, чтобы дать ее душе немного простора, на крутой скалистый обрыв над казармами Яйца, и оттуда она, когда глаза привыкали к темноте, видела Бьелаве, а может быть, ей только казалось, что она его видит, и тогда она плакала, и продолжалось все это целый год, пока отец не выстроил молодым дом на Бистрике, вон он, Бистрик, там, видишь, где пивоваренный завод, мечеть и городская комендатура, Расим и Мара поселились в новом доме, был назначен день свадьбы, и вот, когда все уже думали, что теперь они своей жизнью докажут, как крепка их любовь, Мара умерла, похоронили ее над Широкачей, вон она там, Широкача, могила ее немного в стороне от всех остальных, потому что никто толком не знает, осталась ли Мара Марой или стала, например, Мейремой, Расима об этом спросить не сумели, потому что он от горя просто голову потерял, ни о чем говорить не хотел, всех, от Ковачей до Широкачи, считал виновными в смерти Мары, дом продал и переселился подальше, на Врбаню, вон, смотри, где Врбаня, там у его дяди пекарня, по ночам он пек хлеб, а днем тосковал, люди даже говорили, что старику Эдхему не нужно солить тесто, хватает Расимовых слез, а когда началась вторая война, Расим явился в главный штаб усташей, это там, вниз по Миляцке, над Скендерией, видишь, там, где два тополя, и попросился в усташи, ему сразу дали чин, он расхаживал по городу, а у самого глаза красные, все его страсть как боялись, правда, никакого зла он вроде бы никому не сделал, а когда в город вошли партизаны, Расима тут же посадили в подвал Ландесбанка, это вон там, и хотели расстрелять, но тут как из-под земли возник Соломон Финци, торговец из Бьелаве, который три дня убеждал разных комиссаров, что этот усташ Расим спас жизнь целым пяти еврейским семьям и перевел их в Мостар, а потом еще дальше, к итальянцам, в конце концов старику Финци поверили и осудили Расима только на три месяца, просто для порядка, отсидел он вон там, в глубине той рощи над Скендерией, а когда снова появился в городе, то все продолжалось по-старому, днем тоскует, ночью солит тесто, а потом однажды нашли его головой в кадке, мертвый, пролежал так всю ночь, в тесте остался отпечаток его лица, и тут его вернули в дом отца в Ковачах и похоронили вот здесь, под этой травой, на которой ты стоишь. С этого места можно увидеть всю его жизнь и пройти по ней. В долинах хоронят только воров, детей и тех, кому было что скрывать. В долине от жизни не остается больше ничего, потому что из долины ничего не видно.
Однажды, когда я закапывал Салема Бичакчию, того самого, которого снайпер подстрелил прямо у него во дворе, пришел сюда какой-то американский журналист, он, мол, слышал обо мне, что я долго жил в Калифорнии, повидал мир, знаю язык и людей, а сейчас вот снова работаю могильщиком, и он, видимо, решил, что я, может, смогу рассказать ему, что тут происходило с людьми, в Сараеве. Вот копаю я так, а он стоит и расспрашивает, говорит, что ему интересно все, а я тогда его спрашиваю: все о живых или все о мертвых, он отвечает: и о тех, и о других, а я ему говорю, что о живых и о мертвых нельзя говорить вместе, потому что жизнь мертвых уже за ними, а живые еще не знают, что их ждет и чем они могут испортить или принизить то, что они уже прожили, живым тяжелее, говорю я, потому что кто знает, где окажется их могила, на холме или в долине, и запомнит ли кто, какими, понурыми или бодрыми, шагали они по белу свету. Американец спросил меня, что такое белый свет, я посмотрел на него, не знаю, действительно не знаю, каким английским словом это передать, засмеялся и сказал: понимаешь, журналист, это что-то вроде all over the world. Для кого-то all over the world – это от Башчар-шии до Марииндвора, а для кого-то – весь земной шар. А счастливым или несчастливым может быть как один, так и другой. Покивал он головой, а я вижу – он не только не понимает, о чем я говорю, но это его вообще не интересует, ну а мне все равно, я рад, если есть с кем поболтать, пока копаешь. Он спросил меня, не жалко ли мне, после того как я три раза обогнул земной шар, оказаться в окруженном Сараеве, а я ему говорю, что моя жизнь еще не кончилась, просто я здесь родился, и не дай мне Бог голову сложить где-то, где никто обо мне и не вспомнит и где я ни для кого ничего не буду значить, да, кроме того, и кладбища в других странах, а особенно в Америке, не такие, как сараевские, покойники лежат рядами, как солдаты в строю, все под одинаковыми камнями, как будто и их души отштампованы на станке. Американец опять головой покивал, я ему сказал, что пусть не обижается, если я о его родине как-нибудь обидно выразился, а он, вот уж дурак, в ответ на это спрашивает меня, готов ли я в данный момент к смерти. Мне известны, сказал я ему, сотни и сотни способов остаться живым, и все они для меня в равной степени хороши, и каждый означает добро и радость, никто так не счастлив, как я, когда мне удается увернуться от снаряда и потом еще копать эти ямы своим покойникам на самом лучшем месте, с самым прекрасным видом, и знать, что все они, как и я, прославляли жизнь, и смерть пришла к ним таким же манером, как неожиданно шар стукается о бортик рядом с лузой, в которую ты только что легко уложил подряд несколько штук, мог бы и этот, да вот почему-то не вышло. Жизнь ценна только тогда, когда ты понимаешь, что она у тебя есть, смерть же застает тебя врасплох, и ты уже не знаешь, жил ли, стоил ли чего-либо в своих глазах и в глазах окружающих, а жена и дети оплакивают тебя, потому что думают, что годы твои потрачены зря и теперь ты умираешь, не пикнув, как курица под ударом топора. Американец спросил, верно ли, что лица людей как-то изменились, я ему ответил, что точно не знаю, но сам я это тоже замечал, они стали какими-то более красивыми и торжественными, а он тогда спросил, почему же они убивают друг друга, если стали такими торжественными. Я тут сообразил, что ему не хватает темы для статьи, что он не может ее написать, потому что уже заранее придумал, как будет ее писать. Я ему сказал, чтобы он перестал смотреть на лица людей, если не понимает их, пусть лучше посмотрит на вещи, так же как я, когда приехал в Америку, рассматривал неоновые рекламы и старался понять, что это за страна. Я вытащил из кармана сигареты, вот, посмотри сюда, сказал я ему, это вот сигареты, которые производятся в Сараеве, а знаешь ли ты, почему пачка совершенно белая, он замотал головой, а белая она потому, что теперь негде печатать надписи. И ты теперь из этого сделаешь вывод, какие мы бедные и несчастные, что у нас даже на сигаретах ничего не написано, но вывод этот основан только на том, что ты не умеешь смотреть. Тут я начал разворачивать пачку, чтобы он увидел, что внутри она не белая, что она может быть сделана из бумаги, предназначенной для упаковки детского мыла или из старой киноафиши, или из плаката, рекламирующего обувь. Мне и самому хотелось узнать, что там внутри, я всегда смотрел и изумлялся, а американцу тоже интересно, хотя он никак не мог взять в толк, что это я делаю. Распотрошил я пачку и прямо остолбенел. Оказалось, что для упаковки «Мальборо», тех самых, старых «Мальборо» сараевской табачной фабрики, использована обратная сторона бумаги для «Мальборо». Американец обалдел, я выругался, ума не приложу, как ему теперь все это объяснить. Что бы я ему ни сказал, он подумает только то, что он в состоянии подумать, то есть что мы дурацкий народ, который ис