Ну, а что потом…
Еще при жизни Канта черви начали есть его лучшие книги, а его самого грыз червь сомнения, заставлявший задумываться: реально ли существование Кенигсберга, людей на площади, приподнимавших в знак приветствия свои шляпы, карманных часов, которые они в этот момент как раз заводили, и, что, конечно, хуже всего, реально ли существование его самого – Иммануипа Канта, книжного червя и профессора?
Граждане Кенигсберга считали своего профессора гарантией мирового порядка и не замечали того отчаяния, с которым он, Иммануил Кант, в движениях их пальцев, заводящих часы, в их взглядах, иногда издевательских, но чаще полных благоговения, искал подтверждения своего существования.
Итак, черви, несомненно, разрушают то пространство, рамки которого очерчивает такой обмен верительными грамотами. Они постоянно подтачивают основы цивилизации, будь то столбы фундамента, на котором стоит Венеция, или музейная мебель в старинном замке, книги, или же написавшие их люди. Удивительные создания – ничто сотворенное не кажется им достаточно совершенным, но и ничто из разрушающегося не разрушается ими навсегда. Крлежа удостоил червя чести быть действующим лицом драмы, причем даже с несколькими репликами. Правда, это гордое создание не оценило столь высокой чести и продолжило питаться книгами великого писателя, а также менее объемными трудами его оппонентов и адептов. О бедный Йорик! Где теперь твой Эльсинор?
Даже съеденный червями, побеждает Полоний. Кто бы мог подумать? Считается, что скрип червя в дереве стола или шкафа предвещает смерть. Однако этот характерный звук происходит из-за того, что червь своей головой бьется о стенки проеденного им хода, чтобы обратить на себя внимание избранницы сердца. Но все же, зачем существо, переваривающее «Критику чистого разума», возвещает о чем-то, что и без того неотвратимо?
Идет ли речь о гибели Империи или о распаде Державы, о раскопе литературы и языка или о том, что пружина часового механизма – вот те на! – лопнула посреди кенигсбергской площади… червь представляет собой образец неизменности и постоянства при всех изменениях, к лучшему или худшему – безразлично.
Несколько смущает, правда, тот образ, который стоит за словами «ничтожный червь». Это попытка языка отомстить червям за их разрушительную деятельность. Напрасно! Пожалуй, нет другого такого слова, за исключением, может быть, еще не рожденного, у которого не нашлось бы своего собственного червя. И каким бы прекрасным это слово ни было, внутри оно все равно с червоточиной. Конечно, можно вообще молчать. Но тогда, в тишине, слышно, причем совершенно явственно, одних только червей.
Так бывает всегда, когда что-то приближается к своему концу, не оправдав надежд.
Муравей
Самые блестящие страницы любой из созданных к настоящему моменту феноменологий мелкого относятся к описанию муравья. Действительно, граничащее с изумлением удивление Кишпатича по этому поводу поистине безмерно. Вопрос, правда, в том, не повредило ли это объективности научного подхода. В любом случае написанная Кишпатичем апология муравьев достойна всяческого уважения. Однако нас в гораздо меньшей степени радует то, что так восхищало Кишпатича. Этот автор неутомимо перечислил явления и факты, которые казались ему общими для человеческого общества и муравейника, независимо от того, шла ли речь о красных или о рыжих муравьях или даже о безжалостных термитах. У нас же эта схожесть, которую не может отрицать ни одна из феноменологий, вызывает скорее меланхолию. Разумеется, этому чувству, как учат нас старые феноменологи, не следует поддаваться. Феноменология мелкого занимается мелким так, как будто оно крупное, однако феноменолог мелкого всегда сохраняет ясное понимание того, что муравьи, дождевые черви, пчелы, светлячки, улитки и божьи коровки так же, как и их сообщества, существовали бы на белом свете и без нас, феноменологов. Да-да, и если бы не было людей, муравьи точно так же вели бы свои тридцатилетние или столетние славные войны, держали рабов, строили дороги и мосты, выращивали скот, так что, как видим, и без человека возможно существование не только городов, но и государств. Если бы эта, во всем столь мелочная феноменология внесла немного скептицизма в будущий анализ таких святых вещей, как, например, государство, ее задача, возможно, была бы выполнена.
Тот факт, что всегда уравновешенный Аристотель весьма огорчился, узнав, что муравьи работают и при свете луны, в данном случае мы упоминаем как общеизвестный. Уроженец Стагира был так потрясен в ту ночь, когда увидел это, что на три дня отложил окончание своего труда «О душе», несмотря на всю свою готовность завершить его полностью и окончательно. Платон изучал кастовое деление, нашедшее позже отражение в его трактате «Государство», сначала на примере муравейника, однако при попытке претворить на Сицилии свою теорию в практику сам попал в рабство. Трудно сказать, знал ли он, что с точки зрения половой принадлежности все муравьи-рабочие были отсталыми самками. Можно предположить, что великий грек воспринял бы такой факт, как эротический удар ниже пояса.