Эрратт Туиренн смотрит на нее прожигающими золотыми огнями глаз, и он в бешенстве.
Вся его фальшивая доброта и радушие испарились утренним туманом, исчезли в одно мгновение. Перед ней – его истинное хищное, животно-злое лицо.
Говорят, истинное зло отмечено непревзойденной красотой. И она готова была поверить в то, что он – само зло во плоти.
Она понимает, что оцепенела. Туиренн медленно отворачивается от нее, переводит взгляд в сторону темного леса. Он дышит, понимает Торн вдруг, дышит медленно и глубоко, будто считает выдохи, будто вот-вот рванет, хотя раньше казался настолько нереальным, будто ему и не нужен воздух.
Этот страх ей не заглушить гневом, и Торн вскакивает, роняя стул.
– Я не знала. Я не знала! Это было случайно, клянусь, я даже не знала, что там можно куда-то упасть, я…
– Сядь, – говорит он холодно, и Торн обнаруживает, что послушно садится на сам собой возникший на месте стул. Она хочет оправдываться, объясняться, но ее губы словно зашиты.
Туиренн медленно поднимается, поправляет одежду. Не смотрит на нее.
– Завтра по пробуждении переговори с Рашалидом. Амиша проводит тебя.
И только когда он исчезает в ворохе перьев и огоньков, Торн снова может открыть рот. Ее трясет от испытанного страха, она сжимает край стола до побелевших костяшек, до боли в пальцах.
Только когда к ней возвращается трезвость мысли, она понимает, что кое-что сегодня все-таки узнала.
Она всегда поймет, когда Туиренн будет принуждать ее.
Этот замок огромный и прекрасный, и безумный, и непредсказуемый.
После подавившего ее страха Торн должна была, наверное, вернуться к себе, послушно ждать утра, пока ее не отдадут какому-то многократно упомянутому Рашалиду, что, в свою очередь, гарантированно будет неприятным опытом. Может, она должна и сейчас трястись как робкий лесной зайчик, послушно в свою темницу.
Нет.
Она хочет видеть этот край, хочет понимать. Лес вокруг живой, и даже воздух будто совсем иной. Ей нравилось в Городе-Бастионе, но там воздух словно мертв, призрак недоброго прошлого. Здесь и сейчас все тоже не отличается добротой, но в темных дворах царит дикая жизнь.
И замок живет.
Лестницы меняются неуловимо, уводя Торн оттуда, где ей пока не следует быть. Ручки дверей колют холодом, если не хотят быть открытыми, некоторые темные коридоры омывают ощущением опасности. Думая о цветах и свободе, она сама не замечает, как выходит к огромным витражным окнам с видом на сад. Выглядывая в один из прозрачных фрагментов окна, Торн видит могучие клены во всех оттенках золота и такие же золотые розы, мерцающие бутонами внизу. Она сейчас высоко, пришлось бы падать, реши она бежать здесь. И, несмотря на то, как далеко розовые кусты от окна, Торн понимает, что графитные тернии поймают ее и оставят следы, стоит только попытаться.
Она не собирается пытаться. По крайней мере, пока не узнает все наверняка.
Она отходит на шаг и только тогда замечает рисунок на разноцветном стекле. Филигранная работа выплетает историю прекрасного принца с сердцами, опутанными шипастыми стеблями. Одно залито кровью, проткнуто насквозь, другое залито золотом, но высечено из камня. Ей хочется знать, что это значит, и значит ли хоть что-то вообще. Но Торн попала в страшную сказку, и ей в последнюю очередь стоит искать лейтмотив.
Она фокусируется на земном, реальном, и понимает, что голодна. С Эрраттом Туиренном она не съела почти ничего, и все съеденное сожглось ее страхом. Если этот замок такой живой, он покажет ей и место, где можно поесть, не так ли?
Ноги сами приводят ее в один из прекрасных темных коридоров. Впереди – зал с мягким светом, огромные распахнутые двери и чье-то мелодичное напевание. Торн замирает, прислушиваясь, но не может определить мелодию. Но достаточно подойти всего на пару шагов ближе, чтобы понять причину – нет никакой определенной мелодии, кто-то просто пропевает все, что делает.
– Наверх, выше, выше. И немного легче! Нежно, как для торта. Торт-торт-торт.
Торн заглядывает внутрь и тут же отшатывается от латки с паштетом, почти влетевшей ей в лицо. В зале с сотней левитирующих тусклых свечей подносы и блюда перемещаются сами по себе, приплясывая в такт не-песне, кружатся в вальсе и занимают места на длинном столе. В центре кружится даит-аин, безупречно одетый, со встрепанными короткими волосами – патина в намеренной неряшливости.
Торн замирает, не осознавая, что пялится. Ей не оторвать взгляда от круговорота блюд, усилием воли она заставляет себя переключить внимание и замирает вновь, осознавая, что еда не только расставляет себя сама, но и готовится сама. Все здесь происходит само, охотно, от одной мысли фигурки в центре зала.