– Когда? – у ее семьи нет времени. – Я не…
– Через два дня. Через два дня праздник, Торн, и я хочу, чтобы ты взглянула на него. Взглянула на нас и за пределы твоих тренировочных будней. И в тот же вечер я все тебе расскажу. Пообещай, что придешь.
Она хмурится. Это похоже на издевательство.
– У меня есть выбор? Ты можешь просто сказать мне, чтобы я там была.
Он тяжело вздыхает.
– И вот опять. Я хочу, чтобы ты пообещала сама. Или не ходи, если не хочешь – дело твое. Какая же ты упрямая, у меня нет слов.
Она хмурится. Теперь ей стыдно. И она ненавидит себя за это тоже.
– Обещаю. Прости. Я хочу посмотреть на праздник, и обещаю, что буду.
Он кивает.
– Спасибо за танец, Торн.
Она еще долго остается на поляне в одиночестве, даже после того как на землю оседают последние черные перья.
Стоит только Инатту дать ей знак, как она в одно мгновение спешит к Шаннлису. Ему определили маленькую комнатку в крыле Инатта и других даит-аин.
Он, кажется, спит, когда Торн приходит к нему. Она не знает, зачем пришла, не знает, зачем ей это нужно. Знает, что не виновата в том, что его схватили, и не винит себя на пустом месте. Но что-то словно пульсирует внутри, там, где должно быть сердце; почти кричит, что она должна знать, что он в порядке.
Может, все дело в том, что она помнит только его лицо в той безумной гонке. Может, дело в том, что он дал ей совет. Бессмысленный, глупый и очевидный, но все же.
А может, она просто хочет убедиться, что даит-аин все еще на месте и ее глупое представление не было фарсом. Что она не выступила как привилегированная рабыня, чье слово якобы что-то значит, и не устроила бессмысленную сцену.
Торн не знает ничего. Но она должна его увидеть.
По его лицу не понять возраста – то ли подросток, то ли давно зрелый мужчина. Реликты не стареют, но материальные даит-аин в городах не выглядят как вечные ожившие витражи, они меняются.
Без черной краски той ночи он кажется уставшим, даже когда спит. У него впалые щеки, до серости бледная кожа и неровный, плохо сросшийся после перелома нос. Почему-то это кажется ей тревожным и успокаивающим одновременно, и она в замешательстве.
Ей требуется мгновение, чтобы понять: он кажется живым. Смертным.
Настоящим.
Настоящим, как та жизнь, которую она оставила, как ее годы в караване. Он похож на того, кто придет смотреть на их с Молли представление и не сможет отличить одного от другого. Похож на того, кто заплатил бы за то, что Карга делает с дымом, зеркалами и будущим.
Его синяки полностью исчезли, но он выглядит как кто-то, у кого могут быть синяки и раны. Ей не нравится ловить себя на этой мысли, но раны делали его реальным.
Интересно, каково это: не меняться с годами, не стареть и не ощущать времени? Порой Торн начинало казаться, что она понимает этих существ. Понимает Рашалида и его ребят, понимает их вечно-игривый нрав. Но она взрослеет и рано или поздно умрет. Они же могут протанцевать несколько суток и не осознать ни одного прошедшего мгновения.
Как они могут жить без полного осознания себя? Ничего не создавая, ничего не делая. Прожигая себя.
Неужели им не бывает скучно?
Шаннлис морщится во сне, словно ему больно, и это немедленно опускает Торн на землю.
Конечно же, реликтам бывает скучно. И когда им скучно, они «играют» с другими.
Черные полосы, которых она не понимает, которые якобы позволяют ей проскальзывать в иные слои реальности – ожившая легенда и фокус на один раз, не более. Это то, что делает ее особенной и спасает от худшей участи. Туиренн обещал все объяснить, но Торн искренне сомневается, что хоть какие-то слова могут наделить происходящее смыслом. Она не знает, что делает здесь.
Что важнее, она прожигает здесь свое время, хотя должна бежать домой. Даже если ее не ждут.
Шаннлис снова морщится, хмурится – и открывает глаза. У него почти такие же глаза-бездны, как и у Амиши, только прожилки светятся тускло, словно даже с оттенком фиолетового.
С мгновение он смотрит на нее, не мигая – а потом говорит, хрипло и сухо:
– …Торн.
Он… помнит ее имя. Отчего-то это кажется поразительным, и она теряется. Она не ждет, что ее запомнят, и никогда не ждала. Обычно это даже невыгодно. Когда она ворует, например.
– Шаннлис. Как ты себя чувствуешь?
Это глупый вопрос – и, кажется, он ее не понимает. Только смотрит, пронизывающе-пристально, так, что ей не по себе.
– Если ты не в порядке, только скажи, и…
– Какая ты красивая.
…что?
Она думала, что опешить еще больше не сможет, но вот – она стоит, потерянная, и глупо моргает. Сейчас ей, как никогда, жаль, что она не унаследовала от расы своей матери умение прятать глаза за фасеточными панцирями, лишая других возможности разглядеть хоть что-то во взгляде.