Отец Бернард спал, и снился ему костер – совсем такой же, какой он помнил из детства. А в центре этого костра танцевал Агнис. Был он обнажен, и пламя ластилось к его белой коже, и он то сливался с этим пламенем, то взлетал над ним, и оно лизало его стройные бедра, живот, и был он гибок как молодой стебель. А рыжие длинные пряди его были словно то же яростное, веселое пламя. И, сам того не заметив, священник оказался с ним в этом пламени, они танцевали, и отец Бернард ощущал себя уже не человеком, а неким прекрасным и неподвластным огню существом, таким же, каким был мастер Агнис.
«Отчего же вас нарекли женским именем, мастер?»
«Это не настоящее мое имя, святой отец» - смех, будто засмеялось само пламя и затанцевало еще веселее, заиграло, скользнуло по плечам и обласкало их, стекло жидкою лавой по гибкой спине, по позвонкам, огладило ягодицы.
«На языке одного исчезнувшего народа это означает…»
«…огонь», - продолжает он вслед за рыжим, и тот хохочет, и обнимает отца Бернарда – по-братски, по-мужски, но так нежно… так нежно, Господи…
…Священник проснулся от громкого стука в двери его домика. Стук не испугал – возможно, какому-то несчастному требуется пастырское напутствие в последний тяжкий путь или отпущение грехов.
В душе было все то же светлое умиленное чувство, которое не оставляло его со вчера, а теперь еще более окрепло, отец Бернард нес его как хрупкий сосуд с прозрачной драгоценной влагой. Последнее, что помнилось ему в его сне – поцелуй, и был тот поцелуй жарок, но тем более был он чист и блаженен. Быть может, мне должно отказаться от сана, думал отец Бернард, жить в миру, читать, учиться. Учиться любить. И только потом, достигнув, возможно, иного витка на пути к Свету – снова стать священником, на сей раз в монашеской рясе. С этими мыслями он подошел к двери.
- Именем трибунала святой инквизиции, отворите! – послышалось за дверью.
***
Догорал большой костер, искры от его рассыпавшихся угольев летели в звездную ночь, разбегались прочь от черных головешек. Разбрелись кто куда лихие танцоры, иным ночь остужала головы, иным напротив – туманила мятой, тимьяном, пряной вербеной, любистком и чабрецом, всем своим колдовским, ведьминским разнотравьем.
Только Агнис и Лотта сидели у костра, и остальные, расходясь, не замечали их, будто они стали невидимы для всех, кроме друг друга.
- Скоро в лесу, там, за Гронингом, поспеет земляника, - сказала Лотта. – Знаешь, какая там земляника? Как будто кто обрызгал кустики, густо-густо, красной краской.
- Или кровью, - продолжил с улыбкой Агнис.
- Зачем говорить о крови? – Лотта зябко повела плечами.
- Если бы я могла перенести этот город… подальше. Вот так взять и переставить. Эти холмы – мне кажется, это они высасывают из нас жизнь. Они мстят.
- Мстят? – улыбка Агниса стала шире.
- Не смейся! Много лет тут добывали руду, говорят, что и медь, и серебро. Люди тянули из земли ее соки, и теперь она мстит, она высасывает из них жизнь. Посмотри на нас, на всех – в нас нет жизни! На этот собор посмотри – его тоже построили на деньги, вытянутые из земли. Порой мне страшно подходить к нему, - Лотта прерывисто вздохнула. – Он словно сидит на холме над городом, как затаившийся злобный паук, и смотрит… чем бы еще поживиться. Господи, прости меня, Господи, прости!
Агнис молчал, все с тою же улыбкой глядя на костер.
- Только ты даришь этому собору жизнь, Агнис. Ты и твои витражи. Как будто ты освободил его от древнего темного заклятия. Я так радуюсь, когда смотрю на них – как они преображают… все. И все же… - Лотта опустила глаза и кончиком веточки пошевелила ближайший уголек, - мне радостно, что тебе осталось еще много работы.
- Я должен буду уйти отсюда совсем скоро, - отвечал Агнис.
- Уйти? – со страхом вскрикнула Лотта. Мастер витражей кивнул.
- Нет… - она отчаянно замотала головой, - нет, нет, нет. Ты не можешь вот так все оставить. Господи, Агнис, разве ты не видишь, что я - как тот витраж, которому ты вернул его краски! Я живу, я дышу, я смеюсь только благодаря тебе, а ты собрался уйти! Я…
Она положила руки на плечи мастера и с усилием повернула его, заставляя смотреть на себя.
- Тебе нужен не я, - Агнис осторожно снял руки девушки и слегка сжал ее запястья. – Тебе нужен только мой огонь.
- Тогда дай мне твой огонь, мастер Агнис, - хрипло выдохнула Лотта…
Только равнодушная ночь видела, как руки рыжего мастера избавили девушку от платья, как он сам будто по волшебству тоже оказался нагим, как его губы изучали лицо и тело Лотты, которая изгибалась и постанывала, чувствуя, как пальцы Агниса проникают в ее тайное местечко, хозяйничают там с бесстыдством огоньков пламени, занимающихся из непотушенного вовремя уголька. И Лотта стонала, будто пела, приветствуя разливающийся по ее жилам огненный ток; огненный ток превратил невинную девушку в вакханку – не стыдясь ничего, она возвращала Агнису жаркие ласки, целовала его лицо, шею, ключицы, шаловливым язычком проходилась по соскам и спускалась к средоточию мужской силы, которое восставало под ее губами. И когда Агнис, опрокинув ее навзничь, одним сильным движением ворвался в ее девственность – из горла Лотты вырвался короткий вскрик. Вспыхнула солома, занялась, побежали огонечки – вовсю побежал огненный ток по жилам, и билась между телами страсть, острая и жгучая, как сам огонь, когда Агнис двигался в теле девушки, резко и сильно, будто испытывая ее, пробуя, как пробуют жар в стеклодувной печи. Горяч жар, жгуч и яростен, течет живой огонь от тела к телу, от мужчины к юной женщине и распускается в ее недрах огненным жгучим цветком.
До утра, до первых петушиных криков не разомкнули они объятий - и лишь когда чуть засветлел край неба, когда где-то там, на востоке из лона ночи начало выкатываться рожденное в муках солнце, утомленная, насытившаяся Лотта уснула. И во сне ее теперь не было ничего детского – это был сон едва родившейся на свет женщины.
Лотта спала крепко и потому не слышала, как зашелестели черные крылья, как Агнис осторожно, чтобы не разбудить ее, привстал и долго говорил о чем-то с обладателем черных крыльев – говорили они на языке, непонятном ни одному из смертных, но видно было, что Агниса этот разговор поверг едва ли не в бешенство.
Он лежал потом без сна, закинув руки за голову и устремив взор в светлеющее небо. Когда Лотта проснулась, он не сказал ей ни слова, просто взял за руку и повел в город, где они расстались у дома бургомистра. Старая служанка Катрин спала неслышным старческим сном, и Лотта счастливо проскользнула мимо нее. За завтраком же Катрин была свято убеждена, что юная хозяйка проспала всю ночь в своей постели, и именно это она сказала вернувшемуся лишь засветло бургомистру.