Сорвав с себя рубашку, священник принялся осторожно обтирать грудь Агниса. В слабом свете масляного светильника, который ему оставил сердобольный стражник, отец Бернард увидел ожоги, следы веревочных петель дыбы, вывернутые суставы плечей. Он принялся осторожно вправлять суставы. Агнис приоткрыл глаза, но казался до странности безучастным – не стонал от боли, только порой вздрагивал.
- Святой отец…- прошептал он, схватившись вдруг за плечо отца Бернарда. Рука Агниса была горячей, и священник испугался, что его лихорадит.
- Крепись, мужайся, сын мой, - шептал отец Бернард, отирая грязь и кровь с лица Агниса и борясь с желанием обнять, прижаться губами к его губам.
- Нас… сожгут… - выдохнул Агнис. От его прежней невозмутимой насмешливости не осталось и следа – глаза его горели почти безумным огнем, а на худых скулах проступил неровными пятнами темный румянец. – Обнимите меня, отче!.. Я не хочу, я не хочу…
- Крепись, - повторил священник, ощущая, как мягче расплавленного стекла становится его воля. Он осторожно обнял Агниса - и будто опрокинулся в кипящий котел: от мастера шел жар, сильный и влекущий, которому невозможно было противиться. Особенно теперь, когда Агнис лежал перед ним – истерзанный, сломленный, но такой прекрасный…
- Такой прекрасный… - повторил вслух отец Бернард и припал губами к приоткрытым губам лежащего. Он ощутил металлический привкус крови и опьяняющую горячую сладость - и словно обезумел. Он целовал Агниса жадно и обреченно, думая только о том, что смерть, беспощадная смерть вырвет из его объятий это прекрасное человеческое существо, и не будет ничего!.. Не будет! Но пока есть, пока дышится, пока обнимает его в ответ худая сильная рука рыжего мастера… Отец Бернард придавил собой Агниса, чувствуя, как восстает его плоть, чувствуя движения чужого тела под своим, ощущая горячие руки Агниса на своей спине и плечах – ласкающие, ощупывающие, стискивающие его, будто раскаленные клещи.
Слабенький светильник едва выхватывал из тьмы два молодых тела, сплетенные в яростной, почти безумной страсти, и рука мастера витражей заскользила по ягодице молодого священника, а тот в ответ простонал прямо в губы Агниса, захватывая его рыжие космы в кулак, заставляя отогнуть голову назад, и припал к горлу, беззащитному, будто подставленному смертельному удару ножа. Перед глазами священника плясали яростные огненные сполохи, полные победного веселья, такие же, как в его сне. И лишь на долю мгновения сполохи будто расступились, и он увидел лицо Божьей Матери – то самое, с витража. Ее глаза глядели на него с беспредельной материнской нежностью, которая разом будто оттолкнула его от Агниса.
- Господи… прости! – выдохнул отец Бернард. Агниса пытали, пытали, а он, Бернард… нечестивый грешник, грязь придорожная… И пусть даже он уверен, что порыв его есть плод любви, любви, а не похоти. Все равно, грех остается грехом.
- Прости… - шептал отец Бернард, подмащивая свернутую рубаху под голову рыжего. – Прости… Я… Больно? – спросил он, совершенно смешавшись, совсем по-детски.
Лицо рыжего вдруг изменилось – было неясно только, надел ли он снова свою беспечно-насмешливую маску или, напротив, снял маску страданья и отчаяния.
- Что вы можете знать о боли, - проговорил он ровным голосом, - смертные… О пытках, о мучениях – что можете вы знать?..
Отец Бернард отпрянул, прижавшись спиной к стене. Агнис сел на соломе, подтянув колени, обняв их руками и уложив на них острый свой подбородок.
- Кто ты? – пересохшими губами едва слышно спросил священник. И замер, ожидая, что вот, вот сейчас это красивое лицо исказится дьявольскою злобой, а полунагое тело покроется мерзкой чешуей и утратит всякое человекоподобие.
Но ничего подобного не произошло. Рыжий остался сидеть как сидел, только брови его вскинулись насмешливо.
- Ты демон? – снова спросил отец Бернард. Агнис рассмеялся.
- Какие вы стали смешные! Для всего непонятного у вас теперь один вопрос: демон или ангел? Как будто в мире существует только добро и зло…
Отец Бернард молчал. Он пытался убедить себя, что вот это прекрасное, сильное существо, умеющее творить такую красоту, не может быть орудием зла или частью диавольских сонмищ.
- Меня называли Хведрунгом, называли Лофтом и Лодуром, а также Игроком, - отвечал Агнис. – Но более всего я известен среди людей как Локи.
Отец Бернард осел на пол, ибо ноги перестали держать его. От душевной боли он едва мог дышать. Он видел, как очистилось от крови лицо и тело Агниса, как он оказался одетым в алую шелковую рубаху, подпоясанную золотым поясом с кистями. И лицо его было сейчас чистым и светлым.
- Бог лжи, дьявол северных язычников…
- Бросьте, святой отец, - голос рыжего зазвучал мягче, и насмешка в нем перестала быть злою. – Разве может быть зол или добр огонь? Он жжет тех, кто не может укротить его. Если люди слабы – разве огонь в том виновен? Если огонь выявляет, освещает то, что прежде было скрыто – разве его в том вина? Я не враг вам. Я враг равнодушному черствому сердцу, чуждому любви. Я враг серости, которой недоступно солнце. Вспомните ваш храм до того, как появился я – серость, убогость и смертельная скука. Да и вы сами, святой отец…
- Вы правы, - покорно кивнул священник. – Мое теперешнее положение тоже ваших рук дело? И та… женщина… - он содрогнулся, вспомнив графиню Абигайль.
- Она демон, - ответил Локи. А затем рассказал священнику о своем споре с повелителем Преисподней.
- Стало быть, ты проиграл спор и теперь должен отдать нечистому свой смех? – спросил отец Бернард. В нем дрогнуло прежнее, сильное и теплое, что каждый раз загоралось в его груди, когда он видел мастера витражей. Дрогнуло, будто возрождающееся из тлеющего уголька пламя.
- Нет, - беспечно улыбнулся Локи. – Вовсе нет. Спора не выиграл никто. Ты оказался тверд.
Он чуть склонил набок голову, изучая лицо священника, ища в нем ликования или хотя бы скрытой радости. Но отец Бернард, даже если и ощущал радость, не спешил проявлять ее. Он сидел молча, о чем-то напряженно раздумывая. И Локи тоже молчал, застыв в своей скорченной позе, будто изваяние. Было тихо-тихо, только возились и пищали где-то в стенах крысы, да потрескивал, коптя, фитилек в светильнике.
- Я много слышал о мессире Алонзо, - вполголоса раздумчиво проговорил священник. - Он не из тех, кто выпускает своих жертв. Есть в нем какое-то диавольское сладострастие – находить все более и более еретиков и чернокнижников, выявлять все более и более ведьм и колдуний. И жечь. Еще отроком я был свидетелем аутодафе, на котором он присутствовал как инквизитор – я хорошо помню, как в его глазах отражалось пламя костра, как он принюхивался к запаху гари, как вслушивался в крики и стоны жертв. Воистину похоть есть не только плотская – есть духовная похоть и духовное сладострастие. И служение благому делу, если с его помощью утоляется духовное сладострастие, превращается в служение злу.
Локи с хрустом потянулся, распрямляя спину, с наслаждением выгнувшись и растягивая все мышцы худого гибкого тела.
- Он не сожжет вас, отче. Ему будет достаточно меня одного. Вы сейчас мелкая рыбешка и не слишком-то гармонируете с судом над таким чернокнижником, как я, - он гордо вздернул острый подбородок. - Кроме того, он человек системы - знаете, из тех, что с блюда орешков сперва возьмут все самые большие и ни за что не съедят маленького, если остался хоть один большой. Одного чернокнижника он уже сжег в Гронинге – бедняга, которого сожгли как Йозефа Делатрикса, был евреем, который поселился в Гронинге всего пару месяцев назад, и был он таким же Йозефом Делатриксом, как вы.