- Если бы дело было только в этом, - продолжала графиня Абигайль. И далее, по мере того, как она рассказывала, дух отца Бернарда приходил во все большее смятение. По словам графини, совершенно случайно примерно за месяц до смерти она стала свидетельницей отвратительного действа, и выяснилось, что граф де Фурнель, супруг ее, питал противоестественную страсть к особам своего пола.
- Клянусь вам, отец мой, я никак иначе не могла истолковать увиденное. Я видела, как срамной уд моего супруга входил в заднее отверстие его юного оруженосца, как они хрипели и стонали, подобно диким зверям, как мой муж… - она всхлипнула, не замечая полыхающих багровым румянцем щек священника.
- Я не могу смиренно молиться за упокой его души, вспоминая, как его руки, те самые руки, которыми он ласкал мою грудь в ночи, полные верной супружеской любви, похотливо сжимали мужское орудие этого юного развратника. И юный развратник страстно целовал его уста, и изгибался под ним, и ублажал его срамной орган ртом. Что делать мне? Не бесполезна ли моя молитва, не навредит ли она мне – ведь мужеложцам уготованы вечные муки и ничто не в силах спасти от адского пламени.
Никакого сходства со святой Агнессой теперь не было в облике графини Абигайль де Фурнель – и отец Бернард, несмотря на свою душевную смуту, увидал жестокий огонечек, блеснувший в глубине ее прекрасных глаз. Ее слова, только что ввергнувшие его в бездну смятения, сейчас будто утратили свою силу и наполнение. Они будто опали, как бессильный мужской орган, и утратили свою значимость.
Он молчал, кровь отхлынула от его щек, и чувствительность в нем сменилась горячим сочувствием. Сейчас, думал отец Бернард, перед ним заблудшая душа, сломленная навалившимся на нее горем женщина, за которую говорит ее отчаяние. Прохладный ветер холодил его затылок и чуть шевелил светлые волосы, и две вороны, усевшись на балюстраду, не сводили глаз с графини и священника.
- Никто не может знать Божьего промысла, - тихо и твердо проговорил священник. – Никто, дочь моя, ибо милосердие Господне безгранично. И говорить о бесполезности или, более того, вреде молитв за усопших есть великий грех. Я вижу ваше горе, но скажите мне – супруг ваш исповедался перед своей кончиной?
Бургомистр, следивший за обоими от конца балюстрады, не слышал ни слова. Однако красавица-вдова и молодой священник с нежным лицом и кротким внимательным взглядом прекрасных светло-синих глаз сейчас показались ему такой завораживающе красивой парой, что он в ярости стиснул кулаки и, не помня себя, бросился к ним вдоль балюстрады со всей быстротою, на какую были способны его хилые ноги, с трудом носившие грузное тело.
- Святой отец… госпожа графиня… Прошу… прощения, что прерываю вашу беседу… - отдуваясь, пропыхтел г-н Бокнер. Огоньки багряной ярости вспыхнули в глазах графини, а вороны с противным карканьем снялись с балюстрады и улетели прочь. Однако графиня поздоровалась с бургомистром вполне учтиво и заверила, что более не смеет отнимать внимание отца Бернарда. У противоположного конца балюстрады показалась ее карета, запряженная прекрасной четверкой вороных.
- Я хотел сказать… - внезапно бургомистра осенило. – Я забыл сказать вам, госпожа графиня, святой отец – ведь послезавтра в Гронинге (госпожа графиня, это городок в долине, всего милях в десяти) будет сожжен Йозеф Делатрикс, тот самый, которого считают чернокнижником почище барона де Ре. Ежели вы хотите присутствовать… я могу предложить себя в качестве сопровождающего. А вас, святой отец, я смиреннейше прошу принять мое приглашение – мои лошади довезут вас гораздо скорее, чем если вы будете нанимать возчика.
Графиня Абигайль взглянула на отца Бернарда и сказала, что подобное зрелище и поучительно, и благочестиво. И что она непременно поедет в Гронинг.
- Прошу простить меня, - отец Бернард слегка поклонился бургомистру, - но дела прихода не позволяют мне послезавтра отсутствовать. Я буду молиться за душу несчастного грешника и верить в Господне милосердие.
- Как, святой отец? – вскричал бургомистр, не смея верить своей удаче - священник сам влагал ему в руки оружие против себя. – Вы считаете, что осужденный судом святой инквизиции чернокнижник еще может рассчитывать на милосердие Господне?
- Я верую, что ничего нет невозможного для Господа нашего, - отвечал отец Бернард и взглянул в лицо бургомистра с необычайной твердостью. – И что Господь наш равно всемогущ и всемилосерден. Или вы имеете в том сомнения?
- Да-да, - г-н Бокнер смешался, опустив глаза. – Конечно, святой отец.
Покинув бургомистра и графиню, отец Бернард вернулся в собор и долго молился, преклонив колени. Ему казалось, что обновленные витражи осеняют его поистине райским светом – их синева была синевой неба, зелень – зеленью свежей майской листвы, а красные тона горели ярче ягод шиповника. И священник ощутил в душе ликование, какого не испытывал в храме с отроческих лет.
***
В Лойдене давно уж не было ни веселых ярмарок, ни гуляний, как в соседнем Гронинге, да и угрюмые жители Лойдена не испытывали в том потребности. Однако на сожжение чернокнижника в Гронинг отправились все, кто мог освободиться от повседневной работы. Отец настоятель, разумеется, не мог не поехать; поехали и мастер Колло, и г-н Зейцен; вороную четверку графини де Фурнель также видели спускающейся с Лойденских холмов.
Отец же Бернард, после утренней службы собиравшийся было, как обычно, удалиться в книгохранилище, вышел из храма и загляделся на росший у апсиды огромный клен. С недавних пор всякое творение, будь то дело рук человеческих или явление природы, казалось ему таинственным и прекрасным. Словно мироздание раскрывало свое око и, не мигая, смотрело прямо в его душу, ища там отклика.
Отец Бернард смотрел на затейливую резьбу кленовых листьев, и в его душе просыпался забытый детский восторг перед чудом Божьего творения. Он решился не идти в книгохранилище, а вместо этого спустился с холма по крутой козьей тропке к мастерской.
В мастерской не слышалось обычного шума – подмастерья отпросились в Гронинг, и лишь сам мастер оставался сегодня в Лойдене.
- Так… теперь крепко обхвати ртом… выдыхай и двигай… крути - услышал он голос мастера Агниса.
- Вот так? – второй голос отец Бернард также узнал – он принадлежал юной Лотте, дочери бургомистра. Лотта походила на бледный комнатный цветок, выросший без солнца, она никогда не смеялась, была тиха и задумчива, а ее большие печальные глаза были всегда опущены долу.
- Когда вынимаешь, следует держать у щеки, чтобы ненароком не вдохнуть пламя… - продолжал Агнис. – Умница…
- Я хочу попробовать… с огнем.
- Нет, милая Лотта, это опасно… Можешь вдохнуть пламя и превратиться в феникса, - затаившийся за дверью священник услышал негромкий смех.
- А вы вдыхали пламя, мастер Агнис?
- Вдыхал, и не раз. Отчего, как ты думаешь, у меня такие рыжие волосы? - Агнис снова засмеялся, и священник почувствовал легкую зависть – Лотта смеялась вместе с мастером, робко, но смех ее тихим колокольчиком вплетался в его свободный звонкий хохот.
- Как вы красиво смеетесь, мастер Агнис!
Довольно! Священник постучал в дверь и, назвав себя, спросил позволения войти. Войдя, он быстрым внимательным взглядом окинул мастерскую и обоих находившихся там. Но ничего, свидетельствующего о неких непотребствах, не обнаружил. Лотта была одета в свое обычное платье со шнурованым лифом, на плечи наброшен платок – холоден, так холоден май в этом году! - а поверх белокурых волос был надет ее обычный белый чепец. И только фиалковые глаза ее светились затаенной радостью, праздничной как огонек рождественской свечи.